Докер
Шрифт:
Но его принимаются колотить Виктор, Топорик и Лариса, и, бросив меня, он бежит за ними. А я, зажав голову руками, заливаясь слезами, бреду куда глаза глядят. Уши у меня горят так, словно их прижгли раскаленным железом. В особенности правое.
Где-то в конце улицы меня нагоняют Виктор и Лариса, берут под руки, и мы молча идем домой.
— Это все из-за твоих дурацких фокусов, — говорит Виктор подбежавшему Топорику. — Тоже нашел игру! — и дает ему подзатыльника.
— Кто мог знать… — лепечет в ответ Топорик, принимая подзатыльник как должное.
— Кто мог,
— Очень больно? — спрашивает Лариса, заглядывая мне в лицо. Она отнимает мою руку от правого уха, с ужасом произносит: — Смотрите, как оно вздулось!
Я дотрагиваюсь до уха; оно твердое, как дерево, и совсем бесчувственное.
В обход через двор, по черной лестнице, чтобы нас никто не увидел, меня приводят к Ларисе. Спрятать меня у нее намного легче, чем у кого-либо другого. Отец Ларисы домой приходит поздно вечером.
Меня укладывают на диван, суют под голову подушку.
— Хорошо бы ему спиртовую примочку, — слышу я шепот Топорика. — Или компресс. Как мне делают при ушибах.
— Но у него ведь не ушиб! — бешеным шепотом, готовая его стукнуть, возражает Лариса.
— Это одно и то же! — уже во весь голос авторитетно заявляет Топорик. — Как-никак у меня мама работает в больнице, мне лучше знать.
И Лариса уже ему не возражает, видимо надеясь, что он в этом деле понимает больше нее.
— А есть ли у нас спирт? — Лариса ставит стул к буфету, открывает верхнюю половину.
И тут раздается стон Топорика:
— Какую можно собрать коллекцию винных этикеток!
Я открываю глаза, потом ложусь на спину, чтобы хорошо видеть. Весь верх, все три полки буфета уставлены бутылками самой разной формы, украшенными удивительно пестрыми и разноцветными этикетками с надписями на непонятных языках.
— Спирта у папы нет, но я думаю, что его можно заменить коньяком, — говорит Лариса, рассматривая наклейки на бутылках и пытаясь их прочесть. — Ничего не случится, если Гарегину мы ухо намажем даже ликером «какао-шуа». Его у папы целых три бутылки, и одна как раз начата. Он вчера пил чай с ликером.
Лариса достает вату и бинт и, налив рюмку ликера, макает в нее ватку, мажет ею мне правое ухо, потом левое, потом за ухом, потом чуть ли не всю шею.
Виктор и Топорик перевязывают мне всю голову и велят, чтобы я спокойно лежал.
— В таких случаях больному хорошо бы дать и что-нибудь выпить, — говорит Топорик. — Да, да, я не шучу! — повышает он голос, услышав ироническое замечание Ларисы из соседней комнаты. — Мама всегда так делает.
Лариса приносит новую рюмку и наливает ликер. Топорик садится рядом со мной на диван и пытается меня поить. Крепко стиснув губы, я сперва мотаю головой, но… почувствовав аромат ликера, делаю глоток, потом второй, третий.
— Ура! — кричит Топорик, вскакивая с дивана. — Теперь наша очередь! Мама говорит — когда пьют за здоровье больного, тому сразу становится легче.
Они хохочут втроем, и Лариса расставляет на столе рюмки.
— Ничего, мальчики, если я вам налью из разных бутылок? А то папа может заметить.
Она берет из буфета первую попавшуюся
Потом Лариса достает из нижней половины буфета большую коробку с душистыми сигарами, коробку папирос с удивительно длинными мундштуками, дает всем понюхать, и все садятся за стол.
— Курите, мальчики! — весело и бесшабашно говорит она, бросая Виктору спичечный коробок, но ни Виктор, ни Топорик до папирос и сигар не дотрагиваются. Виктор поднимает рюмку.
— Гарегин, за здоровье твоего уха!
Они звонко чокаются, пьют мелкими глотками и то и дело взрываются смехом.
— А что я вам сейчас покажу, мальчики! — вдруг говорит Лариса, ставя рюмку на стол, и бежит к комоду, достает из него какую-то растрепанную книгу на польском языке, торопливо перелистывает страницы и выхватывает спрятанную среди них открытку.
На ней изображена красавица с ярко накрашенными губами, с пышной прической. Через всю открытку написано: «100 000 поцелуев!»
— Эту открытку папа выиграл еще при царе, — смеясь, говорит Лариса. — В каком-то «веселом доме». Тогда еще мама у нас была жива.
— И что, твой папа сто тысяч раз целовал эту красотку? — с удивлением спрашивает Виктор, прочтя вслух «правила» на обороте открытки, куда аккуратным почерком красными чернилами вписано имя Сигизмунда Пржиемского.
— Нет, он поцеловал ее несколько раз и бросил. Ведь это только так пишется — сто тысяч.
— И что взрослые находят в поцелуях — не пойму! — Топорик пожимает плечами и шмыгает носом. — Я еле-еле выношу даже поцелуи мамы. А когда приходит тетя Оксана, лезет ко мне со своими ласками и начинает причитать: «Ох, ти, гарнэсэньке малятко мое, дай же я тебе пригорну та ще и поцілую», — я просто убегаю из дому… Когда я вырасту, я никогда не буду целоваться. А ты? — обращается он к Виктору.
— А я подумаю, — хмуро отвечает Виктор, спрятав глаза за чубом. — Может быть, не такие уж все дураки.
— А ты, Гарегин?
Но в ответ я горько плачу, отвернувшись к стене.
— Давайте, мальчики, — говорит Лариса, — сменим ему компресс. Может быть, у него все-таки осядут уши?
И она вновь принимается мазать мне уши ликером.
Глава четвертая
НАШ ДЕДУШКА
У бабушки целый день работа в кухне. В свободное время она сидит и вяжет у окна. А дедушка наш живет один на своей половине. В овчинном порыжевшем тулупе он часами неподвижно лежит на старом, выцветшем паласе, уставившись широко открытыми глазами в сводчатый потолок, или спит, тяжело и шумно отдуваясь, отчего у него шевелятся кончики длинных усов. Дед очень слаб, но очень много ест. Все, что мать получает по карточкам, она приносит и отдает ему, и он уже сам отпускает продукты бабушке. Веревочные весы с деревянными чашами, которые мы привезли из Астрахани, теперь висят посреди антресоли, мерно покачиваясь на сквозняке. Чаши весов чуть ли не касаются пола.