Доктор Рэт
Шрифт:
В комнате находятся живые свиньи, дико озирающиеся по сторонам.
Дверь закрывается. Вновь появляется машина, выбрасывающая по дюжине сосисок в минуту.
…
ОБРЫВ.
Господи, как прыгает камера у этих операторов-бунтовщиков. Где же мы теперь, черт возьми? Мне кажется, что под чьим-то стулом. Вам и не следовало ожидать, что из крыс получатся первоклассные операторы, но то, что мы видим, просто нелепо!
Изображение продолжает плыть, камера дергается, я вижу чью-то голову и… отфокусируйте эту проклятую штуку! Эй, оператор!
В кадре крупным планом американская семья за обедом. Мужчина режет сосиску.
…
ОБРЫВ
Назад, на колбасную фабрику. Повторение последовательности с открывающимися дверями. Дверь открывается, в кадре дико
Наконец появляется звуковая дорожка, с плохим качеством записи. Ох уж и оборудование у этих бунтовщиков…
"Вы… вы затянули цепь на моей ноге… я чувствую ее… Я существую, и я знаю об этом…"
Открывается рот. Сосиска на кончике вилки.
…
К О Н Е Ц
Вращающиеся тренажеры сбавляют скорость, и я бросаюсь подальше от них, прежде чем вращение возобновится.
Этой революции необходимо хорошее рекламное агентство, чтобы привести в порядок всю эту собачью чушь. Но кто я такой, чтобы давать советы?
Скользнув в тень, я ловлю ртом кончик собственного хвоста и потихоньку покусываю его. Боже мой, что же это за ужасный стук и грохот раздается надо мной?
Осторожно выглядываю из тени и быстро оглядываюсь.
Ах, не смейте! Бунтовщики начали раскручивать Большой Центральный Барабан-тренажер. Каждая лабораторная крыса забирается в него и разгоняет его своим хвостом. Взгляните, он разгоняется! Я никогда не видел, чтобы он вращался так быстро. Интуитивные огни, как вспышки разлетающиеся из него, фантастически сверкают. Барабан гудит. Вверх, словно вихрь, поднимается диск света, который издает отвратительный хохот!
***
Я, гиена, наблюдаю за выходом царственной птицы. Она идет, величественная даже в своих оковах, вдоль по дороге нашей большой тюрьмы. У нее белая голова и громадные, такие, как и должны быть, крылья, которые действительно производят сильное впечатление. Но более всего впечатляют ее глаза, которые горят с такой силой, какой мне не доводилось видеть раньше ни у людей, ни у зверей, ни у птиц. Эти сверкающие глаза выглядят отчужденными, когда встречаются с моими, и никому не дают личного предпочтения. Они суверенны, они не признают зависимости. Это глаза божества, а подавляющая сила, скрытая в них, вызывает у меня приступ нервного смеха, когда я вижу, как сторож машет ему, подзывая в клетку.
По соседству с воем подпрыгивает леопард, останавливаясь на мгновение, когда его когти встречают на пути металлическую сетку. Орел поворачивает голову, но лишь слегка, едва отвечая на приветствие. А как только его глаза вновь встречаются с моими, я вижу в них только одно стремление: лететь.
Выход Императора Небес столь значителен, что животные в самых дальних участках этой широко раскинувшейся тюрьмы издают крики и вой. Львы на своей просторной открытой площадке, опущенной вниз, откуда они никогда не смогут сбежать, издают величественное гортанное рычание. Самые разные птицы поднимают пронзительный шум, в котором переплетаются и наглые, и печальные, но большей частью несчастные голоса.
Разумеется, атмосфера нашей тюрьмы всегда насыщена мраком, а поимка и заточение такого великого властелина, как Императорский Орел, навеяли, как никогда раньше, тоску и печаль на наше царства, с его запорами, стенами и невыносимым гнетом. Теперь, когда среди нас появилась такая величина, общее уныние должно стать еще больше, и я могу чувствовать это, переходя от клетки к клетке. Мы праздно проводим время, спим, мечтая о тех, кто находится далеко от нас, в древней родной земле. И мечты о свободе помогают нам выдерживать наше заключение. Потому что мы часть тех, кто, именно в этот момент, бродят среди далеких степей и низко лежащих милых долин. Но я могу чувствовать, как с появлением этого Властелина Небес начали блекнуть наши мечты. Он олицетворение всей дикой природы, его натура столь свободолюбива и возвышенна, что его присутствие здесь в качестве пленника показывает нам всю ужасную правду нашего положения: мы узники этой тюрьмы до конца наших дней, и ни на земле, ни на небе нет такой силы, которая могла бы спасти
Поэтому и горилла, сидевшая в глубине своего стеклянного помещения, ощущая крушение надежд, начала колотить по стеклу, окружавшему ее со всех сторон. Я слышала, как она топала ногами и стучала, мы все слышали это, и, наверняка, это слышал и орел, но в этот момент его как раз переводили в постоянную клетку, и он, думая, что открытая перед ним дверь может вести к свободе, как безумный бросился туда. Но обнаружил там, со всех четырех сторон, лишь крепкую проволочную сетку.
Мне повезло, так как моя клетка находилась как раз против его, отделенная дорогой. Разумеется, каждодневное наблюдение за ним десятикратно усиливало мои муки, но в то же самое время я так восхищалась его присутствием, что мои собственные страданья казались мне ничем, особенно по сравнению с его, потому что чем более независимым и свободным бывает то или иное создание, тем сильнее его страдания, когда оно попадает сюда. Грызуны, например, довольно сносно переносят тюремную жизнь, потому что они имеют определенные домашние качества. Но если сделать хотя бы несколько шагов, всего лишь несколько шагов по восходящей, например к лисе или еноту, легко обнаружить возрастающую печаль пленников. И любой, кто слышит излучающий страсть вой волков и наблюдает за находящимся в непрерывном, каждодневном движении ягуаром, начинает понимать истинную глубину их отчаяния. Это сплошь безграничные страданья и безумие. Определенно, что все мы, находящиеся здесь, наполовину безумны.
На полу клетки, которую занимает орел, находилась часть ствола массивного дерева. Сам он расположился на торчавших сухих ветках, вцепившись в них длинными загнутыми когтями. Время от времени он раскрывает крылья, похожие на гигантский черный плащ, и взмахивает ими, направляясь в никуда, и их концы ударяют по сторонам клетки.
А затем он ходит, взад и вперед, вдоль дерева, запертый в клетке, погруженный в себя, как если бы это могло как-то помочь его освобождению. Но многочисленные шаги переносят его лишь из одного угла тесной клетки в другой. Действительно, ему дали слишком мало пространства (как будто какое-нибудь запертое на засов пространство может быть достаточным), но, разумеется, ведь они не могли понять его натуры.
Летом, когда нас особенно мучают запахи, здесь бывает очень много посетителей, что вполне естественно. Императорский орел - весьма привлекательное зрелище, и дети изо всех сил колотят по сетке. Но он не обращает на них никакого внимания. Он мерит шагами клетку, распускает крылья, раз или два подпрыгивает и опускается на бревно, презирая насмешки и шутливые вопросы всех, кто веселится на лужайке, наблюдая за ним. Мне особенно запомнился один момент, который показался самым отвратительным: перед клеткой поверженного монарха остановилась женщина и вынула из кожаной сумочки кусок стекла, которым она ловила лучи летнего солнца и направляла их прямо в глаза Властелина. Я выла от негодования, а он просто смотрел на сверкающий отраженный луч. Он, который летал так высоко, который частенько устремлялся к самому солнцу, не испытывал никаких мучений от ярких вспышек стекла.
Я не смогла забыть эту женщину, но однако поняла: она хотела привлечь внимание великолепной птицы, хотела, чтобы частица этого сильного духа коснулась и ее. Я тоже пыталась наблюдать за этим возвышенным взглядом едва ли не каждый день, и замечала, что он становится все более напряженным. Боюсь, что Властелин может погибнуть от лихорадки, потому что сколько можно смотреть на мир таким пламенным взором и самому не превратиться при этом в пепел?
Но он не допускал слабости ни на минуту. Даже ночью я могла слышать, как он все еще двигался, расхаживая взад и вперед, и в лунном свете я видела, как тень от его крыльев заполняла клетку. Была вот такая же лунная ночь, когда я впервые получила от него сигнал, который так сильно тряхнул меня, что мне показалось, что я сама подхватила эту же лихорадку. Мое тело бросало в жар, в ушах у меня шумело, а шерсть вставала дыбом. Это своеобразное явление продолжалось каждую ночь, когда большинство животных спали.