Докучливый собеседник
Шрифт:
Падал дождь. Его шум был захватывающе громок. В падающем дожде слышался громкий настойчивый шепот, словно рядом разговаривали влюбленные. Потом темноту раздирала молния. Отсветы ее дрожали на ставшей вдруг почему-то лиловой занавеске, на потемневших, мокрых, струящихся стеклах окна.
– Оля! Оленька! – звал во дворе чей-то женский голос. – Беги скорей домой… Оля, Оленька!
А дождь лил.
Однажды Рябчиков принес домой странную покупку. Он принес акварельные краски и несколько кисточек. Объемная, торжествующая, мудрая жизнь вещей не давала ему покоя. Уж не рассчитывал ли он с помощью детской кисточки и этих жалких красок овладеть сутью вещей, раскрыть их смысл?
Вернувшись из школы, где он преподавал биологию, он клал на стол белый лист
Рябчиков застенчиво улыбался. Ему было стыдно. Ему казалось, что в его ненасытном желании глядеть на вещи, как бы ощупывать их объем, их плотность есть что-то нехорошее, похожее на жадность. Да и какой он художник?
Жена нетерпеливо звала:
– Пойдем, Митя, в кино. Сегодня, говорят, идет интересная картина.
Он неохотно откладывал кисточку, закрывал коробку с красками и шел с женой в кино. Он не любил этот бег предметов, мелькание, поспешность… Его это раздражало. На экране бытие как бы отделялось от вещей. Нарушался самый важный закон реальности, как во время сна. Все торопилось, стремилось к концу. А затем в зале зажигался свет. И все делалось до безобразия будничным. Он возвращался домой. Уже на улице, выйдя из кино, он снова обретал радость неторопящегося общения с окружающим миром.
Дома он снова брал кисточку и прикасался к краске. На бумагу ложилось красочное пятно. Возникали контуры кувшина, блюдца или фарфорового чайника. Но контуры оставались контурами. Бытие вещи, вес ее, непередаваемо прекрасный объем ее – все это оставалось на столе, сопротивляясь руке Рябчикова и его желанию. На бумаге лежал контур и красочное пятно. Это сопротивление вещей одновременно приводило Рябчикова в отчаяние и доставляло ему сильную радость. Он будет пытаться и продолжать еще и еще, до тех пор, пока не раскроется тайна вещей…
В выходной день пришел навестить Рябчикова профессор Тамарцев. Рябчиков рисовал. Тамарцева заинтересовало это.
– Давно увлекаетесь рисованием?
– Нет. Недавно, – ответил Рябчиков смущенно.
Тамарцев взглянул на рисунок, лежавший на столе. На листе бумаги были изображены нехитрые вещи домашнего обихода. И утюг, и медный чайник, и кружка были словно увидены человеком, впервые попавшим на Землю и удивившимся тяжести, объемности и красоте земных вещей.
Чем больше смотрел Тамарцев, тем больше охватывало и его изумление перед красотой, тяжестью и мудростью земных вещей.
5
Зимние каникулы Дуона провела в горном санатории. Это был обычный санаторий, расположенный недалеко от заповедника, где сохранился старинный лес со звериными тропами. Иногда можно было увидеть и самих зверей, таких странных и архаичных, представителей давно минувших эпох, зверей с их дикой живостью движений. Сгустки давно исчезнувшей жизни, они появлялись вдруг, останавливались на поляне или стремительно бежали к водопою, не подозревая, что судьба оказалась милостивой к ним не ради них самих, а ради человеческого любопытства. К легкому, сделанному из пластмассы зданию санатория примыкал темный зал. Это был зал «путешествия в прошлое»…
Наивные, старомодные развлечения! Зал был построен еще в прошлом веке одним художником – энтузиастом модного тогда иллюзионизма. Неестественно веселый, наполненный пошловатой актерской жизнерадостностью мужской голос претенциозно зазывал отдыхающих:
– Уважаемые, – говорил он чуточку фамильярно, – вам предлагают прошлое безвозмездно. Заходите, дорогие. Путешествие начинается…
Перед Дуоной и другими отдыхающими возникали картины прошлого. Вероятно, в минувшем веке они удивляли людей своей технической новизной и исторической убедительностью. Сейчас эти картины прошлого вызывали насмешливую улыбку. Чего стоило средневековье с его слишком натуральным рыцарским турниром. Смесь старинного телевидения, древнего кинематографа и немножко…
Дуону окликнул мужской голос. Это был инженер-кибернетик Аль.
– Ах этот механический затейник! – сказал, смеясь, он. – У меня в ушах до сих пор его старомодные высокопарные благоглупости. «Вам предлагают прошлое…» А эта жалкая попытка гипноза в синтезе с кинематографом… И как еще разрешают врачи этот просветительный дурман. А эти рыцари в их латах – плод провинциального воображения… Я так себе и представил этакую даму-сценаристку с ее слащавой дамской фантазией. Рыцари были проще, грубее. От них пахло не духами, а луком. Под их латами и кольчугами, случалось, ползали маленькие и злые насекомые, о биологических свойствах и особенностях которых ныне дискутируют палеоэнтомологи. Пройдемтесь, Дуона. На свежем воздухе пропадет этот эстетический дурман.
У Аля был приятный голос. Он чем-то напоминал Дуоне голос того, кого она устала ждать. Но только голос. Аль не был похож на Путешественника.
Воспоминания о муже унесли Дуону далеко от тропы, по которой они ушли с Алем. Когда она прислушалась, Аль уже говорил о другом:
– Вы слышали новость? Вчера скоропостижно скончался в своей лаборатории знаменитый кибернетик Рат. Это был выдающийся техник и экспериментатор. Но плохой человек. Очень плохой человек.
– Вы его знали?
– Еще бы. Я у него учился. И пять лет работал в его институте. Я помогал ему создавать экспериментальную новинку, искусственного собеседника… Рат – он никогда не отличался скромностью – утверждал, что почти добился принципиально невозможного и переступил границу, отделяющую человека от машины… Он утверждал, что созданный им искусственный собеседник обладает чертами личности, характером… Разумеется, это было преувеличением. У Рата была странная идея в духе старинных романтических, так называемых черных романов… Он говорил нам, своим ученикам, что он хочет впроецировать свой характер в машину, внедрить в нее свою личность и этим добиться личного бессмертия… Мы, сотрудники его лаборатории, посмеивались. Нам казалось, что характер Рата, недоброжелательный и эгоцентричный, с атавистическими пережитками, вовсе не достоин увековечения. Но мы работали. А больше всех работал сам Рат. Ему нельзя было отказать ни в уме, ни в выдающихся способностях, ни в трудолюбии. Мы создали искусственного собеседника. Ловкого спорщика. И все же этот собеседник остался машиной, не стал личностью. Этот механизм был отправлен в одну космическую экспедицию…
Аль замялся.
– Я знаю, – сказала Дуона тихо. – В ту экспедицию, которая не вернулась. В числе ее участников был мой муж.
– Может, еще вернется… – В голосе Аля не чувствовалось уверенности.
– Нет. Прошло слишком много времени… Но я все равно жду. Вопреки логике, вопреки здравому смыслу, вопреки всему, я жду его и его товарищей. Каждое утро я просыпаюсь с таким чувством, словно мне надо отправляться на космический вокзал встречать его, что я могу опоздать. Я смотрю на стрелки часов, считаю секунды. Сердце бьется, как в те минуты, когда космический корабль оторвался от нашей планеты. Я думаю и думаю о нем. Пытаюсь представить себе его в чуждой обстановке, в которой его и его друзей что-то задержало. Не гибель; не смерть; а что-то временное… Я не могу смотреть на часовые стрелки. Когда он был со мной и мы разлучились, я смотрела на часы и считала минуты. Но сейчас… Лучше об этом не говорить. Да, кстати о Рате. Я встретилась с ним «Внутри мгновения», когда возвращалась домой с космической станции. Рат сказал мне странные, загадочные слова. Он сказал, что он послал себя вместе с экспедицией моего мужа в космос… Он имел в виду этот аппарат… Потом я еще раз разговаривала с ним в его горной лаборатории. Но он опять повторил мне эти слова…