Доленго
Шрифт:
– А я предлагаю другое, более радикальное средство - побег. Погорелов наклонился к Зыгмунту.
– Переоденем тебя в солдатскую форму, выведем на улицу...
– Милый Погорелов, я не могу даже сесть в постели.
– Ничего, вылечим!
– Он не сдавался.
– Сделаем операцию... Ты знаешь, какой Городков доктор! Кудесник! Через неделю не то что сидеть - прыгать на одной ноге будешь!
– Если успеете вылечить.
– Зыгмунт грустно улыбнулся.
– Следователи очень торопятся. Им не терпится меня скорее повесить.
Теперь
– начиналось оно. Сегодня у меня великий, святой день - я увидел друзей. Ты тоже увидишь их, и они тебе все расскажут обо мне". Второе - друзьям: "Берегитесь - граф Шувалов, в настоящее время шеф III отделения, находится в Вильно, он осуществляет верховный полицейский надзор". И дальше: "Напишите мне, где Антось? Где Игнась? Где дети мои жмудские?"
Операцию сделали десятого июня. Она прошла успешно, но через несколько часов началось кровотечение, которое удалось остановить с большим трудом. Сераковский страшно ослабел, и Городков начал опасаться за его жизнь.
Через два дня в госпиталь пришли все члены военно-судной комиссии. Генерал-губернатор Муравьев приказал немедленно начать над Сераковским полевой военный суд и закончить его возможно быстрее, не дожидаясь запрошенных из Петербурга справок и рукописи "Вопрос польский".
– Я как врач категорически протестую, - заявил Городков, узнав об этом.
– Нужно обождать по крайней мере три недели. Больному нужен абсолютный покой.
Полковник Лосев недобро усмехнулся:
– Покой он скоро получит, доктор.
Члены комиссии и медик Стакман вошли в палату Сераковского, служитель принес недостающие стулья, и они расселись.
– Подсудимый Сераковский, - сказал Лосев.
– По решению генерал-губернатора Муравьева мы начинаем следствие и военно-полевой суд над вами. Имеете ли вы подозрение на кого-либо из судей?
Сераковский ответил едва слышно:
– Два дня назад я перенес повторную операцию... я слишком слаб. Не спал несколько ночей...
– Сие нам известно от докторов. Постарайтесь ответить на заданный вам вопрос, - повторил Лосев.
– От слабости я не могу мыслить логично... очень болит голова...
– Однако, вопреки этому утверждению, больной как раз мыслит логично, - вмешался доктор Стакман, - а посему...
– Он даже не пощупал пульс у Зыгмунта, а сел за стол и написал справку о том, что подсудимый находится в здравом уме и со стороны медицины нет причин, препятствующих к началу следствия.
Следствие началось.
– Признаете ли себя виновным?.. Добровольно ли вы остались в лагере инсургентов или же по принуждению?.. Какое вы принимали участие в восстании?..
Вопросы следовали быстро, как бы нарочно для того, чтобы сбить Сераковского с толку.
Зыгмунт отвечал, едва шевеля губами. Страшная боль мешала сосредоточиться, но мысль работала беспощадно ясно. Он знал свою участь, и не было смысла отпираться, а тем более заискивать перед этими инквизиторами в судейских мундирах.
– Раскаиваетесь ли вы в совершенных вами преступлениях?
– Никаких преступлений я не совершал, ибо действовал на благо народов Польши и России. Все, что я делал, я делал в согласии со своей совестью, по глубокому убеждению, а не ради личной выгоды...
– Ах, Сераковский, Сераковский!
– Гогель вздохнул и изобразил на своем лице сожаление.
– Сколько людей, которым угрожала казнь, остались живы благодаря чистосердечному раскаянию. А вы не хотите воспользоваться этой последней возможностью! Удивительно, право...
Сераковский ничего не ответил.
– Попрошу вас откровенно рассказать все, что вы знаете о других главарях шаек, - сказал Лосев.
– Какие злодеяния они совершили?
– Я не знаю об этом.
– В таком случае я вам подскажу, Сераковский, и это будет записано в протоколе как ваши слова.
– Это нечестно и гнусно, полковник!
Лосев зло посмотрел на Зыгмунта.
– А вы думали, что мы будем поднимать и облагораживать вас и вам подобных в мнении общества? О нет, господин Сераковский! Наша задача - не только получить от вас нужные показания, но и выпустить всех вас из наших рук такими черными, чтоб и матери ваши вас не узнали!
Судилище продолжалось до вечера и было перенесено на завтра. Городков смог повидать Сераковского только ночью.
– А где же Погорелов?
– спросил Зыгмунт.
– К сожалению, ему запретили бывать в госпитале... Он просил кланяться вам и передать, чтобы вы надеялись на лучшее. Только на лучшее, Сигизмунд Игнатьевич!
Зыгмунт слабо улыбнулся.
– Жаль, что мне не удастся проститься с ним... Пожалуйста, передайте это жене.
– Он протянул записку.
– Наверное, это мое последнее письмо к ней.
"Полька моя!
– писал Сераковский.
– Узнал вчера, что жить и быть свободным могу под одним условием - выдачи лиц, руководящих движением. Не знаю никого, но гневно ответил, что если б и знал, то и тогда не сказал бы. Дано мне понять, что подписал свой смертный приговор. Если надо умереть - умру чистым и незапятнанным... Скажи же мне ты, Ангел, разве я мог ответить иначе?"
На следующее утро комиссия явилась снова.
– Последний раз обращаюсь к вам, Сераковский, - сказал полковник Лосев.
– Имею честь сообщить вам, что августейший государь готов всемилостивейше возвратить вам свою милость, чины, почести и посты, которые вы занимали, при условии, выдвинутом генерал-губернатором Муравьевым, а именно: вы должны открыть имена лиц, принадлежащих к Национальному правительству, а также главарей шаек.