Доленго
Шрифт:
– Это очень важно, пани: ранен Доленго!
– Ну и что же?
– Косцялковская пожала плечами.
– Вы не полька!
– гневно крикнул Колышко.
– Я велю вас расстрелять за измену отчизне!
Помещица не на шутку испугалась.
– По, пан офицер, - голос ее из раздраженного стал приторно ласковым и вкрадчивым, - у меня действительно нет сейчас лошадей. Можете осмотреть конюшню - она пуста.
Колышко, хлопнув дверью, вышел во двор и убедился, что Косцялковская не лгала. Он не знал, что лошади паслись рядом, на берегу речки.
Когда
– Поедем в местечко! И торопись, если не хочешь, чтобы я велела тебя высечь!
В доме исправника горел свет, и ей не пришлось долго стучать открыли сразу. В горнице за столом, уставленным закусками и винами, сидел сам исправник и какой-то генерал в застегнутом на все крючки мундире и при орденах.
– Простите, если помешала.
– Косцялковская поклонилась сначала генералу, потом исправнику.
– Но я имею сообщить кое-что. У меня на мызе полно мятежников. Они требуют лошадей для важных особ...
– Каких именно? Может быть, они назвались?
– спросил генерал.
– О, ваше превосходительство, далеко не все. Я запомнила только одну фамилию - Доленго.
Генерал встал.
– Мадам, - сказал он по-французски.
– Вы только что оказали большую услугу правительству. Благодарю вас.
К полуночи Сераковский забылся в тяжелом сне. Он горел, бредил, вспоминал Аполонию, и доктор прикладывал к его лбу смоченные в холодной воде полотенца. В соседней комнате лежали на соломе раненые офицеры. Солдаты из охраны спали. Колышко и адъютант воеводы продолжали бодрствовать.
Ветер еще не стих, глухо шумели окружавшие мызу старые ели, и за этим шумом не было слышно, как приблизились к мызе солдаты. Ими командовал поручик; держа в руке револьвер, он подошел к двери. Раздался громкий резкий стук.
Бежать, сопротивляться было бесполезно. Адъютант открыл окно.
– Пожалуйста, не надо так громко стучать, - сказал он.
– Генерал только что заснул. С вами говорит его адъютант граф Ян Коссаковский.
Поручик усмехнулся:
– Хватит ломать комедию - "генерал", "адъютант", - передразнил он. Потрудитесь разбудить Доленго! Мне приказано немедленно доставить всех вас в штаб.
– Доленго тяжело ранен.
– Подошел к окну и Колышко.
– Он не вынесет дороги.
– С кем имею честь?
– поинтересовался поручик.
– Капитан в отставке Болеслав Колышко.
– Ах, это вы!
– Поручик обрадовался.
– Мы вас давно ловим!
– Знаю... И не поймали б, когда б не был ранен Доленго.
– Надеюсь, его уже рабудили?
– Подождите до утра, - попросил Колышко. Он все еще надеялся, что к мызе могут подойти повстанцы.
– Доленго вам будет более полезен живой, чем мертвый.
– Не надо спорить, Колышко, вы человек военный и знаете, что приказ есть приказ. Отворяйте дверь.
Сераковский едва держался на ногах, но его вывели и посадили в бричку, которую дала поручику помещица
– Учтите, Доленго, если на нас нападут, я буду вынужден застрелить вас, - сказал поручик.
В Медейку, к дому, где стоял штаб генерала Ганецкого, прибыли в пять часов утра. Всем, кроме Сераковского, остававшегося в бричке, поручик приказал построиться в линию перед штабом. Через минуту оттуда вышел Ганецкий. Стоя на высоком крыльце, он долго и молча смотрел на пленных, на каждого в отдельности, пока не встретился взглядом с Сераковским. Они сразу узнали друг друга.
– А вы б могли далеко пойти, Сераковский, если бы не предали родину, - сказал Ганецкий насмешливо.
– Милютин до сих пор, кажется, не верит, что вы изменник. Придется огорчить...
– Вы заблуждаетесь, генерал, я не изменник!
– ответил Зыгмунт.
– Я не изменил ни польскому, ни русскому народу...
Скорый поезд здесь не останавливался, но его задержали по распоряжению Ганецкого: генерал-губернатор требовал немедленной доставки преступников в Вильно. Сераковского поместили в отдельном купе вместе с поручиком, получившим приказание не спускать с пленного глаз. Поезд шел быстро, мелькали за окном мызы, сады, высокие деревянные кресты на дорогах.
Поручик от нечего делать просматривал принесенные с собой газеты. Он был в отличном настроении: после столь успешной операции по взятию Доленго можно было рассчитывать на быстрое производство в следующий чин. Сераковский молча лежал на полке, стараясь не думать о том, что его ожидает. Все сильнее болела перевязанная наспех рана, и каждый толчок вагона доставлял новые мучения.
– Может быть, желаете свежую газету?
– услышал он голос поручика. Эх, поспать бы сейчас!
– Спите, поручик. Я не могу выпрыгнуть на ходу.
– А на остановке?
– Поручик почему-то рассмеялся.
Вот уже несколько дней Сераковский не видел газет... "Известия из Италии". Опять о Гарибальди. "Разбитие шаек"... О нем еще, конечно, нет, не успели... Очередной императорский указ. Интересно, о чем? Он пропустил написанное крупными буквами вступление, доискиваясь сразу до сути... "О некоторых изменениях в существующей ныне системе наказаний уголовных и исправительных"...
Сераковский сразу забыл о ране. Неужели? "17 апреля, в день рождения царя-освободителя..." Буквы прыгали у него перед глазами - от нетерпения, от радости, которая вдруг охватила его. Да, это то, чего он ждал столько лет, чему отдал столько сил!
– закон об отмене телесных наказаний! Отныне не будет розог, плетей, клейм!.. Еще - "о совершенной отмене для воинских чинов наказаний шпицрутенами". Чья-то статья: "Снята наконец с русского народа эта позорная язва, много веков тяготевшая над ним".