Доленго
Шрифт:
Рассказы эти, впрочем, не являлись для него открытием, откровением, о многом он знал еще в Петербурге из уст побывавших в здешних местах друзей, но сейчас обо всем этом говорили непосредственные участники событий, которые все испытали на себе. При первом же удобном случае Сераковский подходил то к повстанцу, который шагал в колонне, то к ремесленнику, мирно занимавшемуся своим делом, то к крестьянину, продававшему на рынке рожь, и забрасывал их вопросами, стараясь узнать как можно больше.
Сегодня он побывал в кузнице, стоявшей одиноко на краю небольшого села.
– Бог в помощь!
– промолвил Сераковский, отворяя дверь.
– Спасибо на добром слове, пан, - ответил хозяин. Он был уже немолод, с раскрасневшимся широким лицом и ровными зубами, которые блеснули, когда кузнец улыбнулся.
– Что привело сюда пана?
– Желание узнать, как вы живете, а заодно попросить об одном важном дело.
– А вы, простите, кто будете?
– Доленго.
– Матерь пресвятая! Сам Доленго!.. Стась, иди-ка сюда!
– крикнул кузнец подростку.
– Пусть продолжает работу, - попросил Зыгмунт.
– Дело, ради которого я пришел к вам, как раз касается вашей работы. Догадываетесь, о чем пойдет речь?
– Догадываюсь, пан воевода. О косах, наверное?
– Да, о косах. У нас есть смельчаки, но не хватает оружия, и нужны хотя бы пики и клинки, переделанные из кос.
– А мы этим и занимаемся, пан воевода.
Кузнец зажег от огня лучину, осветил темный угол, и Сераковский увидел десятка полтора кос с перекованными ушками. Рядом стояли косовища.
– Этому я еще от своего деда научился, - сказал кузнец не без гордости.
– В прошлое восстание он с такой косой на москалей ходил.
– Вернее, он защищался от солдат, - поправил Зыгмунт.
– Какая разница, пан воевода? Он воевал.
– Разница есть. В прошлое восстание мы вынуждены были обороняться, сейчас - рассчитываем наступать. Тогда наш народ проиграл битву. Теперь мы ее должны выиграть.
– Дай-то бог!..
После одной из стычек в руках отряда оказалась ротная канцелярия. Документы, которые там были, Сераковский велел принести в штабную палатку.
– Ого! А вы хотели их сжечь!
– воскликнул он.
– Антось, Болеслав, скорее идите сюда и послушайте, что про нас пишет командующий войсками Ковенской губернии генерал Лихачев: "Восстание быстро разрастается и угрожает сделаться поголовным..." Это же замечательно, черт побери! И дальше: "Число войск при современных обстоятельствах слишком недостаточно". Слышите, друзья, у них уже не хватает войска, чтобы бороться с нами!
Сейчас он искренне верил в возможность победы. Сомнения, раздумья, какой выбрать путь, больше не тревожили его: путь был избран, и ничего другого он уже не мог избрать, ничего не мог изменить в жизни. Выигранная битва, восторженные лица повстанцев, торжественные, под колокольный звон встречи в селах и местечках, крестьяне с топорами, следующие за отрядами в ожидании оружия, - все это заслонило от него ту, ставшую вдруг бесконечно далекой, жизнь - аудиторский департамент, квартиру на Владимирской, поездки за границу, встречи с польскими эмигрантами... Впрочем, нет, не всю. На темном бесконечном поле его прошлой жизни светились два ярких огня, которые он и сейчас видел перед собой, - Аполония и борьба за отмену телесных наказаний. И он всегда, сколько себя помнит, был воеводой, вел за собой повстанцев, воевал, раздавал крестьянам землю и объявлял низложенной власть русского царя. Он подумал, что ему везет: восстание ширится, отряды растут, волнения вспыхивают то тут, то там, они уже охватили всю Ковенскую губернию и готовы перекинуться дальше. Значит, не надо медлить, нельзя дать погаснуть огню.
Шестнадцатого апреля в лагере, разбитом под Кнебями, Сераковский собрал военный совет. Стоял довольно теплый вечер, первый за эту затяжную весну, тихо шумел бор, и ветер шевелил штабные карты, повешенные на стволе сосны.
– Надо ковать железо, пока горячо, - Сераковский подошел к карте. Литовский отдел, как вы знаете, определил наше движение в Виленскую губернию. Но правильно ли это будет при создавшемся положении, или же нам лучше двинуться вот сюда, - он показал на карте - в Курляндию? Каково ваше мнение?
– Гейштор хочет загребать жар чужими руками, - сказал начальник штаба Лясковский.
– Его не устраивает, если мы пойдем в Курляндию, ибо там уже не его владения.
– У Курляндской границы сейчас отряд Длусского, - заметил Мацкевич. И если мы получим оружие, то только там.
– Хочу добавить, - сказал Сераковский.
– По пути к Курляндии нас могут поддержать в Мариенгаузене. Насколько мне известно, там готовят восстание посланцы "Земли и воли". А если Жверждовскому удастся прорваться к Смоленску... Нет, вы только посмотрите, - он снова подошел к карте, какой огромный кусок России будет свободен!
– Простите, пан воевода, но какое нам дело до России?
– Начальник кавалерии Лобановский пожал плечами.
– В России нам делать нечего, - поддержал его начальник одного из отрядов - Стучко. Он сидел в сторонке от всех, с угрюмым, недовольным лицом.
– Я литвин, понимаете, лит-вин!
– Он вдруг распалился.
– И хочу бороться только за Литву, а не за Россию, не за Польшу, не за Белоруссию! За свободу Литвы от всех и всяких ее опекунов и покровителей. Вам ясна моя позиция?
Сераковский насмешливо и грустно посмотрел на него.
– Неужели вы не понимаете, пан Стучко, что такой небольшой народ, как литвины, не может обрести самостоятельность сам, вне связи с русским народом, с вольной и дружелюбной Россией. Что вы без ее могучей и протянутой дружеским жестом руки? Ваши усилия, сколь бы героичны и жертвенны они ни были, неизбежно разобьются о такую скалу, как Россия... То же самое и Польша, - добавил он тихо.
– В союзе, а не в противоборстве наших народов мы можем стать свободными.
– Надо идти в Курляндию, - решительно заявил Колышко.
– А кто не хочет, - он глянул на Стучку, - может вернуться в свое имение. По-моему, так!