Доленго
Шрифт:
Пока все было спокойно. Но четырнадцатого апреля на рассвете в лагерь прискакал крестьянин и сказал, что по Вилкомирскому шоссе движется в их сторону отряд солдат, и Сераковский невольно вспомнил толстяка: не он ли донес? Можно было отойти, скрыться, пока не поздно, но воевода приказал готовиться к бою.
– А вы почему не выполняете распоряжения?
– Он набросился на ковенского помещика Цвирко, который стал поспешно грузить на подводу свое имущество.
– Партия помещиков, которую я имею честь представлять, - вызывающе ответил Цвирко, - взялась за оружие с целью манифестации,
– По законам военного времени вас следует немедленно расстрелять перед строем.
– Сераковский побледнел от гнева.
– Но вы недостойны даже смерти! Убирайтесь! Изменники и трусы нам не нужны!
Обстрелянные бойцы из отрядов Мацкевича и Колышко держались спокойно, новички крестились и нервничали, вздрагивали при каждом шорохе, повторяя испуганно: "москале, москале!".
– Без приказа не стрелять! Беречь патроны!
– раздался приглушенный голос воеводы, обходившего выдвинутые вперед цепи.
Повстанцы сосредоточились по обеим сторонам поляны; палатки, обоз были убраны подальше в лес, валялись лишь поломанные ящики, разбитая телега, остатки продуктов - все было сделано так, чтобы создать впечатление поспешного бегства.
Показался конный разъезд. Один из казаков хотел осмотреть лес, но верхом туда было не проехать, и он махнул рукой. "Небось удрали. Кому умирать охота? Ни нам, ни им", - громко сказал казак.
За разъездом, минут через десять показалась колонна пехоты. Солдаты шли, путая ногу, трудно, устало и были похожи на тех, с которыми Сераковский восемь лет тянул лямку в оренбургских батальонах. Впереди ехал сутулый офицер, и Зыгмунту показалось даже, что это его батальонный командир майор Михайлин; на секунду мелькнула мысль - неужели придется стрелять по этим ни в чем не виноватым людям? Но он быстро подавил в себе слабость и подал знак.
Раздался сигнал атаки, и в тот же миг лес ожил - заговорили штуцеры и ружья. Пальба началась с обеих сторон поляны. Несколько солдат упало, остальные по команде офицера залегли и стали отстреливаться. Засвистели пули, сбивая листья и ветки с деревьев. Рядом с Сераковским вскрикнул и рухнул наземь повстанец.
Заржала и нелепо свалилась на бок раненная повстанцами лошадь.
Перестрелка продолжалась недолго. Каратели не приняли боя и, подобрав раненых, поспешно отошли в сторону шляха.
– Не так страшен черт, как его малюют!
– радостно сказал Зыгмунту начальник штаба.
Сераковский, однако, не обольщался успехом. Разъяренные неудачей каратели могли с часу на час появиться снова. Оставаться на месте было опасно, и воевода отдал приказ выступать.
Колонна растянулась чуть ли не на версту. Сераковский вывел свое войско на широкий шлях - пусть все видят, что идет сила, идет справедливость, новая революционная власть. Сначала шла кавалерия, за ней косинеры со своим самодельным, но грозным оружием, с Мацкевичем во главе колонны, потом пехота - стрелки. Зыгмунт залюбовался: с какой гордостью, как достойно держали они свои старые, давно вышедшие из употребления ружья, многие из которых десятилетиями, еще с 1831 года, лежали в чуланах и на чердаках, ждали своего часа!
Впереди несли знамя. Ему полагалось быть в чехле, но воевода распорядился его развернуть - пусть все видят. На пунцовом шелку был вышит крест с парящим над ним белым орлом и двумя надписями: польской - "Боже, змилуйся над нами!" и русской - "За нашу и вашу свободу!"
Крестьянские телеги и помещичьи брички, пешие и конные - все сторонились, давая дорогу войску под знаменем воеводы. Многие пристраивались сзади колонны, тем самым уже считая себя повстанцами. Высланные вперед разведчики оповещали население сел и местечек о том, что к ним движется народная армия Доленго.
По дороге случилось происшествие: к Сераковскому подвели связанного крестьянина с окладистой седой бородой. Православный медный крестик висел у него поверх холщовой рубахи. Несмотря на враждебный вид конвоира, пленник не проявлял видимого беспокойства.
– Шпион москалей, пан воевода, - доложил конвоир.
– Надо повесить на первом суку!
Сераковский с недоумением посмотрел на него.
– Почему вы решили, что этот человек шпион?
– спросил он.
– Старовер, пан воевода. А все староверы за царя!
– Нет, не все!
– раздался голос старика.
– Правда, отец, не все, далеко не все... Развяжите его, - приказал Сераковский.
Старика развязали, он с усилием потер затекшие руки и поднял на Зыгмунта благодарные умные глаза.
– Ты, я вижу, справедливый человек... Доленго, - промолвил старик.
– Да, я Доленго.
– Сераковский передал поводья коня ординарцу и теперь пошел рядом со стариком.
– Скажите мне, отец, почему живущие здесь русские крестьяне иногда выступают против нас? Разве им нравятся порядки, которые завел здесь царь, или им так уж хорошо живется?
Старик ответил не сразу.
– Как тебе это объяснить, Доленго?.. Жизнь наша такая ж, как и у всех здешних мужиков, - холопская. Хлебушка своего едва до рождества хватает. И порядки нам не по душе: кому нравится под башмаком у пана находиться! Помещику-то все едино, что католик, что православный: сечет одинаково усердно...
– Так в чем же дело, отец?
– А в том, что кровь свою вы льете за то, чтоб край этот Польше отдать... А мы-то, Доленго, русские! И под польскими панами нам жить не больно хочется.
– Понимаю, отец.
– Сераковский помолчал.
– Никто не неволит здешний народ - ни Литву, ни Беларусь, ни Украйну. Народ сам должен решить, с кем он будет - со свободной Россией или со свободной Польшей. Только выразить свою волю он сможет тогда, когда завоюет свободу. Не раб это будет решать, а хозяин.
Раньше Сераковский бывал в Литве наездами, он останавливался в Вильно или в каком-нибудь поместье у друзей, некоторое время жил там почти безвыездно. Сейчас он видел Литву в движении. Перед его глазами стояли убогие села с курными избами, он видел прибранные под дырявый навес деревянные сохи, перемежавшиеся с болотами пески, на которые помещики сселяли крестьян, видел этих крестьян и слушал их горькие рассказы-исповеди.