Доленго
Шрифт:
"Северная пчела", в которой все мало-мальски значительные статьи считались исходящими от правительства, была, конечно, целиком на стороне Габсбургов и перепечатывала лишь те заграничные известия, которые исходили от австрийской короны. "Вена предоставлена господству черни". "Жители бегут из города". "К Вене приблизились войска из Богемии, Моравии, Силезии, Кракова..." "Венгерский сейм приказал своему войску вступить в Австрию. Кошут командует этою армиею. Она отправилась из Пресбурга к Вене на осьми пароходах..."
Это
– Чем же все-таки закончится восстание в Вене?
– Поживем - увидим... Все, Сераковский. Пошли во дворец, пора... Тем более...
– Погорелов напоследок еще раз заглянул в газету, - что Нева уже стала, а "Февральская революция довела все парижские театры до самого бедственного состояния".
– Что ты говоришь!
– Сераковский принял шутку и тоже заглянул в "Северную пчелу".
– Надо успеть в Александринский на бенефис Славина. Или в Большой на "Фаворитку" Доницетти. Заметь, ее показывают на русском, а не на итальянском.
– Ладно, пошли... Большое спасибо вам, господин Зигмунтовский!
Когда они карабкались вверх по скользкой тропинке, пошел сухой, мелкий снег.
– Все. Почта больше не придет до весны, - крикнул, оборотясь к Сераковскому Погорелов.
– Придется перечитывать старые газеты.
– И мы не узнаем до весны, чем кончится восстание в Вене.
Глава третья
Весна наступила внезапно и стремительно. Еще вчера казалось, что зиме не будет конца, обжигал мороз и леденил ветер, а сегодня вдруг нахлынул теплый пахучий воздух. Он пахнул водорослями, морем в молодой травой. Покрытые изморозью сухие стебли полыни, светившиеся на солнце, оттаяли и потеряли былую красоту. Торопливо оживала степь. Она зазеленела за два дня.
И сразу же началась жара.
В Новопетровске с нетерпением ждали парусную лодку - первое за полгода напоминание о внешнем мире. Сераковский тоже ждал - писем от матери, от друзей, от Дубельта; он все еще надеялся, что "Отец-Генерал" поможет ему подтвердить дворянство.
С тех пор как ветры взломали лед у берегов, Сераковский каждый вечер ходил к высокому мысу и смотрел на море - не покажется ли парусное суденышко. Но море было пустынно и бурно.
Лодка пришла неожиданно. Прискакал вестовой казак и сказал, что с "маяка" заметили парус. "Маяком" здесь называли вышку на четырех столбах, с мостом наверху и мачтой, обернутой соломой, которую зажигали в случае опасности. Такие "маяки" стояли в степи вдоль всей пограничной линии, но один построили на берегу и оттуда наблюдали за морем.
Все, кто был свободен, высыпали к дощатому причалу, громко именуемому "пристанью". Сераковский задержался, он только что сдал пост у флага и прибежал на берег, когда парусник уже бросил якорь.
– Завидую тем, кто не лишен права переписки, - сказал Погорелов, незаметно вздыхая.
– Еще неизвестно, получу ли я хоть что-нибудь, - ответил Сераковский.
Почту выдавал в ротной канцелярии писарь Петров, и Зыгмунту пришлось сбегать за штофом водки, иначе письма могли бы пролежать в канцелярии неделю, а то и вовсе "затеряться".
– Пану Сераковскому от пани Фортунаты Сераковской из Лупка, - сказал наконец писарь, уже успевший приложиться к штофу.
– Позвольте полюбопытствовать - жена, сестра, невеста? Ведь католики могут жениться чуть ли не на собственных сестрах...
– Матушка... Боже мой, дайте же скорее!.. И больше ничего нет?
– В голосе Сераковского прозвучало разочарование.
– Я жду ответа от генерала Дубельта.
Писарь захохотал:
– Ой, не могу!.. Он ждет ответа от начальника корпуса жандармов... Он надеется...
– Пожалуйста, отдайте мое письмо!
Это было первое письмо, полученное за время неволи. Матушка, конечно, знала, что оно не минует цензуры, и писала очень сдержанно, сообщала, что, слава богу, здорова, живет по-прежнему, что получила известия от его друзей в Петербурге и теперь хлопочет о восстановлении дворянского звания, писала, чтобы он берег себя и верно служил государю.
"Может быть, Дубельт прислал письмо Обручеву или сюда, Михайлину? думал Зыгмунт.
– Тогда меня должны вызвать..."
Никто, однако, Сераковского никуда не вызывал.
Среди запечатанных сургучом служебных пакетов и частных писем, которые привезла почтовая лодка, было одно, адресованное коменданту укрепления. Командир корпуса дружески и строго конфиденциально предупреждал, что в ближайшее время в Новопетровск нагрянет генерал из Петербурга для производства внеочередного инспекторского смотра.
Такого еще в укреплении не бывало. Приезжали майор, старенький полковник из штаба корпуса, но чтобы сюда, на самый край российской земли, занесло петербургского генерала!
На следующий день барабанщик поднял батальон, на час раньше обычного. После переклички, когда каждый, вытягиваясь в строю и как бы подрастая от этого, выкрикивал "я!", все громко пропели "Отче наш", оборотясь лицом к церкви и размашисто крестясь в начале и конце молитвы. Затем из флигеля ротной канцелярии вышел майор Михайлин. Раздалась команда: "Смирно! Равнение на середину!" Трусцой бросился навстречу батальонному командиру капитан Земсков, но майор вяло махнул рукой и остановился на крыльце.
– Здорово, первая!
– сказал он, не повышая голоса.
– Здравия желаем, ваше высокоблагородие!
– дружно ответила первая рота.
– Здорово, вторая!
Вторая тоже выпалила ответное приветствие, от которого остались слышны лишь две протяжные, долгие гласные - а и о.
– Солдаты!
– сказал батальонный командир.
– Скоро к нам должен прибыть генерал, чтобы проверить, как вы несете службу, как охраняете русскую землю от набегов не покорных России киргизов и готовы ли по первому зову государя грудью стать на защиту отечества вашего. Проверка будет строгая, трудная, и к ней надо хорошо подготовиться. Не посрамите своего начальника, покажите, на что способен русский солдат!