Доленго
Шрифт:
– Галеев!
– крикнул фельдфебель.
– Скажи, как хвамилия командира нашего корпуса?
Галеев, растрепанный и несобранный солдат, из татар, неуклюже поднялся с земли и уставился на фельдфебеля.
– Не могу знать!
– ответил он гортанным голосом.
– У, татарская морда! Сколько раз буду тебе повторять одно и то же. Хвамилия нашего командира корпуса генерал-от-инхвантерии Обручев. Садись, Галеев...
– Фельдфебель высматривал очередную жертву.
– Что-то давно я тебя не бил, Охрименко...
– промолвил Кучеренко, глядя на сидевшего рядом с Сераковским солдата.
– Встань,
Солдат уныло молчал.
Почему-то так повелось, что Охрименко били все - унтеры, фельдфебель, ротный командир, били с удовольствием и без всякой на то причины, просто так. Сераковский глянул на фельдфебеля - не пьян ли он? Нет, Кучеренко был совершенно трезв, он не спеша подошел к Охрименко и равнодушно, лениво ударил его по щеке ладонью.
– Севастьянов, отвечай ты - что перво-наперво надо знать солдату? Опять не знаешь, дурья твоя башка? Повторяй за мной, скотина! "Солдату надо знать...
– он сделал паузу, - немного любить царя..."
– Как это "немного любить царя?" - спросил Сераковский, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
– Молчать!
– крикнул фельдфебель.
– Кто лучше знает, что написано в "Солдатской книжке", - солдат или же его командир? Отвечай, Бондарчук!
– Командир куда как лучше должен знать, чем солдат.
– Правильно, Бондарчук, садись!.. А тебе, Сераковский, я еще покажу, как встревать! Вот что, скажи, кого мы называем врагами внутренними?
– Всех тех, кто выступает против своей родины, кто хочет ей зла, ответил Сераковский.
– Дурак, а еще в ниверситете учился, - насмешливо сказал фельдфебель.
– Саенко, отвечай ты.
– Бунтарей супротив царя, веры и отечества, вроде Стеньки Разина, Пугачева, студентов, жидов и ляхов, - заученно отчеканил Саенко.
– Слышал, Сераковский?
– Фельдфебель самодовольно взглянул на Зыгмунта.
– Слышал! Однако вот я, например, лях... поляк. А службу несу государеву. Какой же я враг? Врагам оружие не доверяют, а мне ружье дали, штык...
– Не рассуждать!
Кто сжавшись комочком, кто раскинув руки, кто ничком - спали на нарах солдаты. Некоторые бормотали во сне что-то непонятное, кто-то стонал. Не спал лишь Сераковский. Сегодня его назначили в наряд дневальным, вне очереди, в наказание за то, что "встревал" - возражал фельдфебелю на занятиях "словесностью".
Сераковский в полной форме и со штыком у пояса ходил по притихшей казарме. Ему надо было следить за порядком - чтобы ночью не пили водку, не буянили, не отлучались без надобности и чтобы ничего ни у кого не пропало из сундучка. Деревянные самодельные сундучки, в которых солдаты хранили деньги и личные вещи, стояли у каждого под нарами, и лишь у Сераковского и Погорелова было по небольшому дорожному саквояжу.
Время тянулось медленно. С башенки над батальонной канцелярией часы пробили полночь, потом час. В казарме стало душно, задыхалась без свежего воздуха свеча. Иногда кто-нибудь просыпался, садился, дико оглядывался вокруг и снова валился на бок, погружаясь в тяжелый сон. Иногда кто-либо выходил на минутку. Вышел и Охрименко. Другие солдаты перекидывались с дневальным словечком, а тот прошел молча, словно ничего не видя перед собой, и долго не возвращался. Сераковский забеспокоился - не случилось ли что?
– шагнул за порог и услышал глухие судорожные рыдания.
Ночь была темная, только свет крупных южных звезд лился на остывающую землю Да изредка в западной части неба вспыхивали безмолвные зарницы.
Сераковский подошел к Охрименко.
– Что с тобой?
– спросил он участливо.
– Бильш не можу так, не можу. Все бьють, каты проклятущи, измываются над людыной, гирш, чим над собакою. Не можу я бильш так... Убегу, вот те крест, убегу...
– Ну куда ты убежишь, Охрименко?
– ласково сказал Сераковский.
– С одной стороны море, с другой - пустыня.
– В Персию убегу...
– Ты думаешь, там лучше, в Персии? Чужбина ведь!
– А бог его знае...
– Покинуть родину можно только в одном случае - если уверен, что там, на чужбине, будешь бороться за свободу отчизны.
Охрименко вздохнул.
– Откуда родом, не с Волыни, часом?
– спросил Сераковский, помолчав.
– Ни. С Чернигивщины. С-пид Козельца. Може, чулы?
– Как не чув, когда меня через этот город в жандармской бричке провезли!
– А за что вас?
– Ни за что в общем... Не понравился царю-батюшке, вот и угодил в солдаты.
– Дневальный!
– раздался громкий окрик унтера Поташева.
– У-у, звирюга!
– Охрименко потряс в воздухе огромным кулачищем. Вот як дам раз в его погану морду!..
– Здесь дневальный!
– откликнулся Сераковский. Скрипнула дверь, и в ее проеме, слабо освещенном изнутри свечой, показалась полуголая, в одних кальсонах, фигура унтера.
– Так вот как ты дневалишь! Разговорчики!.. Охрименко, ко мне!
Охрименко не пошевелился.
Неслышно ступая по земле босыми ногами, Поташев подошел к обоим солдатам. Сераковский невольно отпрянул, но унтер лишь зло сверкнул на него глазами и ударил в скулу Охрименко.
– Один и другой не в очередь в караул пойдете!
– За шо?
– горько выкрикнул Охрименко.
– Два раза пойдешь без очереди, хохол проклятый! Я тебя научу разговаривать!
Степь вся была выжжена солнцем, голая и бесприютная. Став спиной к укреплению, Сераковский видел только однообразную, чуть всхолмленную равнину, на которой не на чем задержаться глазу. Еще с половины апреля начали засыхать на корню травы, от чего степь стала желто-серой. Серый цвет придавала ей полынь, росшая островками. Пропитанный ее запахом воздух казался горьким. Ветер пригибал к земле похожий на седые волосы ковыль; ощетинившись во все стороны иголками, раскачивались кустики верблюжьей колючки.
Сераковский ходил вдоль крепостной стены, время от времени поглядывая на восток, в безводную мшистую степь, откуда мог внезапно появиться какой-нибудь лазутчик из кокандцев. Все огромное пустынное пространство между Каспийским и Аральским морями жило своей, вольной жизнью. Кочующие здесь адайцы не признавали русского царя, изредка нападали на казачьи разъезды, вырезали принявших русское подданство казахов и были неуловимы. Сразу же за землей адайцев начиналось неприсоединенное к России Хивинское ханство, и это вносило некоторую тревогу в жизнь укрепления.