Доленго
Шрифт:
Командовать выстроенным на плацу войском надлежало майору Мяхайлину, но странный генерал спутал все карты, оставив майора при себе, и команду пришлось взять Земскову. Генерал нарушил традицию и в другом: он начал смотр не с проверки хозяйства и отчетности, а сразу обратился к строевой службе.
– Степан Иванович, будьте любезны распорядиться, чтобы занятия шли своим чередом, - сказал он майору.
– Как вам угодно, ваше превосходительство!
Сухомлин стал в сторонке и молча, не делая замечаний, смотрел, как под барабанный бой маршировали на
Затем он велел перейти к "словесности". Сначала экзаменовалась первая рота.
– Что есть солдат?
– неестественным от возбуждения голосом выкрикнул фельдфебель, уставясь совиными глазами в генерала, будто спрашивая это у него.
– Отвечай, Забелин!
Рядовой Забелин еще сильнее прижал руки к швам на штанах.
– Солдат есть защитник престола, православной веры и отечества от врагов внутренних и внешних.
– Правильно, молодец Забелин!.. Сераковский, отвечай, что должен уметь солдат.
Генерал Сухомлин повернул голову, отыскивая взглядом "рядового из политических преступников", о котором ему вчера доложили.
– Солдату надо знать: немного любить царя...
– начал Сераковский по-солдатски.
– Стойте!
– перебил его генерал.
– Повторите что вы сказали.
Сераковский повторил все слово в слово. Его одеревенелая, с выпяченной грудью фигура, бесстрастный, лишенный малейшей интонации голос, торчащий кверху подбородок - все говорило о служаке, "фрунтовике", и лишь глаза, умные и насмешливые, показывали, что этот служака великолепно понимает абсурдность того, что говорит.
Генерал увидел эти глаза.
– Зачем вы так отвечаете мне, Сераковский? Ведь вы же образованный человек!
– Нас так учит господин фельдфебель, ваше превосходительство.
– Какой позор!
– Генерал брезгливо глянул на Кучеренко. Продолжайте, фельдфебель. И впредь хотя бы изредка прислушивайтесь к тому, что говорят вам образованные люди.
В тот же день, под вечер, в казарму пришел запыхавшийся вестовой от майора и сказал, что Сераковского требует к себе генерал.
– Разнос или "отеческое внушение", - заметил Погорелов.
Генерал сидел за столом вместе с четой Михайлиных и пил чай. Несмотря на жару, которая только начала спадать, все пуговицы и крючки генеральского мундира были застегнуты.
– Господин генерал-лейтенант...
– начал рапортовать Сераковский, но Сухомлин остановил его небрежным движением сухой руки.
– Не нужно, Сераковский, мы с вами сейчас не на службе... Хозяин приглашает вас быть сегодня его гостем. А посему присаживайтесь.
– Благодарю вас...
Зыгмунт не знал, как себя держать, известно ли генералу, что он здесь ежедневно бывает, или же майор благоразумно скрыл это.
– Как вы знаете, - сказал Сухомлин, - сегодня я поименно спрашивал у солдат претензии. К вам же не подошел умышленно, потому что хотел задать вам этот вопрос в другой обстановке.
Генерал замолчал и вопросительно посмотрел на Зыгмунта.
– Видите ли, мне трудно ответить. В моем положении...
– Сераковский замялся.
– Ваше положение мне известно, господин Сераковский. Посему я и попросил вас сюда. Итак, имеете ли вы жалобы на обращение?
– Ежели не жаловались те, кого ежедневно и ежечасно бьют ни за что и секут розгами за малейшую провинность, то что говорить мне, у кого пока не выбит ни один зуб.
– Ну, батенька, мордобой в русской армии - да что мордобой! наказание батогами, назначаемое без суда, идет еще с допетровских времен. И это не только в России. Небезызвестный вам Фридрих Второй, король Прусский, изволил выразиться, что солдат должен бояться палки капрала больше, чем пули неприятеля.
– Но разве это справедливо?
– воскликнул Сераковский.
– Разве христианину должно применять силу там, где необходимы убеждение, довод? Его бледные щеки покрылись румянцем.
– Армия - не монастырь, и солдаты не монахи и не послушники.
– Они прежде всего люди, ваше высокопревосходительство. Бить солдата, который даже не смеет отвернуться от удара!..
– Сераковский поморщился, словно от физической боли.
– Это ли не грех?
– Действия, узаконенные уставом и утвержденные государем, не могут ложиться на душу бременем греха.
Сераковский хотел было возразить, но спохватился: не след конфирмованному солдату и государственному преступнику иметь свое суждение, идущее вразрез с государевым.
– Шпицрутены, кошки, линьки, палки, кнут, плети, розги... какой поистине страшный букет!
– как бы для самого себя сказал Зыгмунт.
– Это не считая рукоприкладства - мордобития, зуботычин, пощечин, оплеух, затрещин, "чистки морды"...
– Однако вы горазды в русской словесности. Для поляка это похвально.
– Генерал улыбнулся.
– Я окончил русскую гимназию и занимался в Петербургском университете, - ответил Сераковский тоже с улыбкой.
Все время, пока велся разговор, майор Михайлин сидел молча и лишь изредка поглядывал то на одного, то на другого собеседника. Жена его вышла из комнаты, Коля гулял во дворе.
– Мне кажется, Иван Иванович, - сказал наконец Михайлин, - что наш военно-уголовный устав в части телесных наказаний и впрямь нуждается в некоторых изменениях...
– В сторону большей человечности, - досказал Сераковский.
– Это, батенька, не нашего ума дело, - заметил генерал.
– Не мы писали устав, не нам его и отменять.
– Но и при существующем уставе каждый воинский начальник может не только карать, но и миловать, быть милосердным. Это право у него никто не отнимал, не так ли?
– сказал Сераковский.
– Согласен...
– Генерал наклонил седую голову.
– Вот Степан Иванович.
– Сераковский показал глазами на Михайлина. Ведь за все время моей службы в Новопетровске я ни разу не видел, чтобы наш батальонный командир рукоприкладствовал. Ни разу!