Долгая ночь
Шрифт:
Хлатцы напали неожиданно в том месте, где дорога между двумя холмами образовала нечто вроде небольшого ущелья. Хорезмийцы настолько не ожидали нападения, что не пытались сопротивляться. Они бросили все, что везли с собой, то есть все, что награбили и что было своего, и, кое-как выбравшись из западни, доверились быстроте своих коней.
Шереф-эль-Молк долго не мог прийти в себя. Он не мог допустить, что одни лишь хлатцы дерзнули напасть на победоносных хорезмийцев, и думал, что это были объединенные силы Хлата, Иконии, Шама и чуть ли не самого Египта. Только в этом случае его поражение и бегство могли быть хоть как-нибудь оправданы в глазах Джелал-эд-Дина, да и в его собственных глазах. Он послал султану гонца с тревожным, если не паническим донесением. Небольшую
Между тем грузины тотчас узнали о поражении и бегстве своего притеснителя. Князья, укрепившиеся в горных крепостях, осмелели и начали делать вылазки, нападая на небольшие отряды и гарнизоны хорезмийцев. Варам Гагели, например, осмелел настолько, что совершил вылазку до самой Гандзы и освободил от захватчиков свои владения.
Эти вылазки напугали визиря еще больше. Шереф-эль-Молк слал гонцов одного за другим, он умолял султана скорее возвратиться в Грузию и грозился тем, что если султан промедлит, то все мелкие восстания сольются в одно большое, и господству хорезмийцев придет конец.
Взбудораженный столь тревожными донесениями, Джелал-эд-Дин переметнулся с юга опять в Тбилиси. Гнев его по отношению к хлатцам граничил с исступлением. Он и раньше был зол на царицу Тамту, еще со времен ее визита к нему и всей этой истории с Шалвой Ахалцихели. Но тогда он проявил снисходительность к женщине, и без того наказанной смертью любимого человека (чего-нибудь стоил султанский кровавый подарок, завернутый в шелковую шаль), теперь же появился повод отплатить как следует за оба коварства сразу.
Даже слабых противников Джелал-эд-Дин предпочитал сначала ввести в заблуждение, успокоить, усыпить. Все-таки бой есть бой, и есть разница, сколько воинов погибнет в бою – сто или тысяча. Воины нужны были султану для борьбы с Чингисханом, а не для игры в войну с какими-то ничтожными хлатцами.
Поэтому султан сначала подступил к Анисской и Карсской крепостям. С ходу взять их не удалось. Требовались метательные и стенобитные машины. Крепости оборонялись настолько упорно, что все вокруг, в том числе и в Хлате, узнали о продолжающейся осаде этих крепостей. Когда слухи достаточно укоренились, Джелал-эд Дин мгновенно снял осаду и рывком бросился на Хлат. Он думал, что хлатцы, со стороны наблюдавшие осадные бои под Карсом и Аниси, не успеют даже закрыть ворот, а не то что собрать войска, и поэтому овладеть Хлатом будет очень легко.
Но хлатцы каким-то образом узнали о намерении султана за четыре дня до того, как оно стало явным. Хлатцы успели приготовить войска и собраться с духом. Поэтому, когда прямо с марша Джелал-эд-Дин двинулся на штурм Хлата, город встретил его мужественной обороной и отбил штурм.
Султан рассвирепел еще больше. С того дня, как он вступил в Адарбадаган, ему светила счастливая звезда, его тайные замыслы всегда оставались тайными, его походы заканчивались сравнительно легкими победами. И вот, пожалуй, первый орех, который не поддается зубам сразу же, с первого нажима. Все это потому, что кто-то из приближенных предал его и заранее сообщил хлатцам о готовящемся нападении на город. Но кто? О замыслах султана знало три человека: Шереф-эль-Молк, Орхан и Карамелик. Что касается Карамелика, то он вот уже несколько дней болен какой-то заразной болезнью. К нему боятся подходить даже врачи. Орхан в эти дни постоянно был при султане, на его глазах и не встречался ни с кем посторонним, кто мог бы сыграть роль лазутчика и отвезти в Хлат важные вести. Оставался Шереф-эль-Молк. Султан не допускал до себя подозрений по отношению к визирю, однако у визирей всегда бывают враги. Орхан первым намекнул султану на то, что у визиря могут быть тайные отношения с Хлатом. Но султан посмотрел на Орхана так пронзительно и грозно, что наветчик тотчас прикусил язык.
Безродный Шереф-эль-Молк был, выражаясь деловым языком, начальником тайной султанской охраны. Говоря более возвышенно, а в данном случае и более верно по существу, он был ангелом-хранителем султана, не раз спасавшим своего повелителя от кинжала подосланного убийцы
Султан знал об этой преданности и ценил ее. Глаза и уши султана, Шереф-эль-Молк следил за каждым шагом приближенных и знал, казалось, не только тайные мысли, но сокровенные движения сердца. К тому же во время великих сомнений султана именно Шереф-эль-Молк умел подать самый разумный совет, который все сразу ставил на свои места и часто оказывался спасительным. Джелал-эд-Дин подозревал, что друзья Шереф-эль-Молка из самых высокородных вельмож завидуют положению визиря, его безграничной власти, его славе. Он подозревал также, что они завидуют и самому султану. Он подозревал, что они плетут тайные нити заговоров, мучительно отыскивают пути для свержения султана, дабы самим занять его место. При таких обстоятельствах человек, возвышенный самим султаном и за это преданный до конца, был очень нужен. Имея рядом Шереф-эль-Молка, султан спокойно спал в своем шатре. В конце концов в назидание остальным вельможам Джелал-эд-Дин сделал Шереф-эль-Молка своим визирем. Тайное доверие сделало Шереф-эль-Молка выскочкой в глазах других царедворцев, породило враждебность против него и даже откровенных врагов. Но визирь был умен, проницателен, хитер, и враги ничего не могли с ним поделать.
Каждый день он умел доказать султану свою верность, каждый день он умел посеять в сердце султана недоверие и подозрительность к остальным царедворцам. Враги боялись вступать в открытую борьбу с визирем и ждали, когда он нечаянно поскользнется – это было бы в первый и последний раз. Они только и ждали удобного случая, чтобы уничтожить визиря, и надеялись, что такой случай неизбежно придет.
У Орхана, влиятельного эмира султана, с самого начала не лежало сердце к Шереф-эль-Молку, и он все время приглядывался к нему неусыпным, недобрым глазом. За безграничной преданностью нового визиря Орхану чудилась алчность, честолюбие и холодный расчет. Орхан по простоте душевной то и дело говорил султану о своих подозрениях. Визирь же со своей дьявольской хитростью постоянно похваливал Орхана. Но он и похвалить умел так, что лучше бы обругал.
Вот и теперь, когда Орхан намекнул на возможность измены со стороны визиря, Джелал-эд-Дин нахмурился, Орхан прикусил язык и замолк. Но сомнения одолели султана: кто-нибудь один из троих, несомненно, изменник или Орхан, или Карамелик, или Шереф-эль-Молк.
Ко всем троим султан приставил по тайному соглядатаю и наушнику.
Торели, корпевший по заданию Несеви над историей Грузии, узнал о полной победе Джелал-эд-Дина и о позорном разгроме родной страны. Он надеялся, что даже после Гарнисского сражения Грузия сумеет оправиться, собрать свои силы, укрепиться духом и отразить врага. Без этой надежды он не мог бы так благополучно существовать в плену да еще писать историю.
Свою работу он считал почетной и полезной не для одного только Несеви, но и для своего народа. Хозяин всегда одобрял и поддерживал поэта, надежды теплились, и, значит, жить было можно.
И вот Торели узнал, что прежней Грузии больше нет. Могущество сломлено, войско разбито и рассеяно, Тбилиси сожжен, земля разорена. Работа сразу опостылела ему и потеряла смысл. Он перестал разговаривать с соседями по канцелярии, глаза его наполнились грустью, немой тоской, и он избегал поднимать их, разговаривая с людьми. Ушел сон, появилось безразличие к пище.
Несеви доложили, что с грузинским поэтом не все благополучно и что если так будет продолжаться, то он скоро умрет. Несеви приказал накрыть стол и пригласил Торели к себе.
– Я понимаю твою печаль, – начал говорить Несеви, – в свое время точно так же опечалило меня несчастье моей собственной родины, великого Хорезма. Я удивился бы больше, если бы увидел тебя веселым и беспечным после всего, что произошло. Мужчина, а тем более поэт, должен печалиться о судьбе своей родины. Печаль, тоска по родной земле почетны для мужчины. Они украшают его, как и любая доблесть. Но они не должны переходить в отчаяние. Все, что сверх меры, не приносит пользы ни человеку, ни его делу на этой земле.