Долгая смерть Лусианы Б.
Шрифт:
— Как же тогда получилось, что…
— Я и сам потом много раз спрашивал себя, как мы ступили на этот путь. Это ведь случилось не вдруг, поверьте. Сначала я стал замечать, что она стремится мне угодить, хотя я не выказывал к этому ни малейшего желания. Я счел ее усилия вполне естественными: девочка хочет, чтобы ее первый в жизни работодатель был доволен. Несколько раз я даже порывался сказать, что не стоит лезть из кожи вон, она меня более чем устраивает, по-разному пытался дать ей это понять, но она, видимо, считала меня слишком серьезным и недоступным, а может, и побаивалась немного. Как бы то ни было, она старалась быть полезной во всем, даже в мелочах, и часто предвосхищала мои просьбы, словно обладала телепатическими способностями. Я удивлялся, как за столь короткий срок ей удалось так хорошо узнать меня, и даже спросил у нее об этом, а она ответила, что я чем-то похож на ее отца. Однажды я пожаловался, что в Библии, которой я пользовался при написании романа, нет комментариев, и на следующий день она явилась с этой дурацкой Библией Скофилда, [15] которую вы тоже видели. Тогда я узнал, что у ее отца, помимо работы, были и другие обязанности — он являлся пастором в так называемом диспенсационалистском движении, [16] я никогда и не слыхал о таком. Его участники — фундаменталисты, отличающиеся прежде всего буквалистским толкованием Библии. По словам Лусианы, отец был одним из иерархов этого движения в нашей стране, во всяком случае, мог совершать обряд крещения. Думаю, она получила очень строгое религиозное воспитание, хотя никогда не говорила об этом, и вы, судя по вашему лицу, тоже ничего не знали.
15
Известное издание Библии с комментариями С. Скофилда.
16
Общепротестантское движение, основанное на диспенсационализме — теологической концепции, согласно которой история человечества делится на отдельные периоды, и в каждом из них действует особый закон Бога.
— Нет, и даже не представлял, что она из религиозной семьи.
— Скорее всего, ей хотелось об этом забыть, возможно, потому она и решила устроиться на работу. Больше она об отце ни разу не говорила, да и тогда рассказывала о его благочестивой деятельности с иронией, как человек разуверившийся и даже испытывающий стыд. Доказывала, что мама не разделяет отцовские идеи, и вообще старалась откреститься от семейного религиозного духа, но кое-что от такого воспитания в ней все-таки осталось: серьезный добродетельный вид, желание исполнять всё безукоризненно. Да, религиозность родителей
Видимо, он не ждал от меня ни подтверждения, ни опровержения этой фразы, поскольку даже не взглянул в мою сторону. Я подумал, что мое первое впечатление от Лусианы было примерно таким же: решительная девушка, уже осознавшая свою сексуальную привлекательность и намеренная вовсю ею пользоваться.
— Так вот, как я уже говорил, сначала не было ничего, кроме мелких услуг и готовности угодить, но однажды я понял, что Лусиана хочет привлечь внимание не только к своей работе, но и к себе. При прощании она начала чуть дольше задерживать руку у меня на плече, стала иначе одеваться и настойчивее искать мой взгляд. Меня это забавляло, но не беспокоило — в ее возрасте многие считают себя неотразимыми, а уж красавицы вообще уверены, что ни один мужчина не может пройти мимо, не взглянув на них. В то время я диктовал ей одну главу с безумно сексуальными сценами и, уже зная о ее религиозном воспитании, в глубине души опасался, как бы она вдруг не сбежала. У двух женщин, соблазнявших моего героя, были большие груди, и я подробно их описывал. Наверное, это ее уязвило, и она решила доказать, в первую очередь себе, что может быть для меня привлекательной. В следующей главе говорилось, что на руке одной из женщин после укуса змеи и долгого нагноения остался заметный шрам в форме монеты. Было начало весны, и Лусиана пришла в легкой рубашке с длинными рукавами. Оказывается, у нее после прививки тоже остался шрам, и она спустила рубашку с плеча, чтобы показать мне. Стоя рядом, я увидел это голое плечо, спущенную вместе с рубашкой бретельку, еле заметную ложбинку между грудей и, наконец, руку, которую она с невинным видом мне продемонстрировала. На несколько мгновений я застыл, глядя на шрам, глубокий и круглый, словно от ожога сигаретой, а потом сообразил, что она ждет, пока я до него дотронусь. Тогда я большим пальцем осторожно, круговыми движениями погладил кожу. Думаю, она заметила мое замешательство, а когда я встретился с ней глазами, в них мелькнула радость триумфатора, после чего она небрежно поправила бретельку и натянула на плечо рубашку. Некоторое время ничего не происходило, словно она удовлетворилась победой — хотела привлечь мое внимание и добилась этого. Я же, к сожалению, стал замечать, что жду какого-то нового знака в повторяющемся изо дня в день неизменном ритуале. И вот однажды она начала производить какие-то манипуляции со своей шеей — то вертела головой из стороны в сторону, пока не хрустнут позвонки, то откидывала голову назад, словно пыталась смягчить возникшую боль.
— Да, да! — воскликнул я, не веря своим ушам. — У меня она тоже такой трюк проделывала.
Но Клостер, поглощенный рассказом, даже не остановился.
— Естественно, я спросил, в чем дело, и она ответила, что дело в чрезмерном напряжении спины и рук и окостенении позвоночных дисков, и это объяснение отчасти меня удовлетворило. Наверное, ни ибупрофен, ни другие противовоспалительные средства ей не помогали, поскольку, по ее словам, ей прописали йогу и массаж. Я спросил, где именно у нее болит, и тогда она склонилась над клавиатурой и как-то очень естественно и доверительно перекинула волосы вперед. Увидев ее длинную обнаженную шею с выпуклой цепочкой позвонков, я уперся пальцем в выемку между ними, локтями — в плечи, а большими пальцами начал поглаживать усталые мышцы. Она застыла, но внутри у нее все трепетало — видимо, она была потрясена не меньше меня, однако не произнесла ни слова, и постепенно я почувствовал, как сначала ее шея, а потом она вся начала расслабляться, поддаваясь скользящим массирующим движениям. Вдруг жар ее плеч залил мне руки, и она, очевидно тоже ощутив опасность и неуместность своей мимолетной забывчивости, выпрямилась, откинула назад волосы, поблагодарила меня, будто я действительно помог, и сказала, что теперь ей гораздо лучше. Она разрумянилась, но мы оба делали вид, будто случившееся не имеет никакого значения и не требует обсуждения. Я попросил ее сварить кофе, она, не глядя на меня, встала, а когда вернулась с чашкой, я продолжил диктовку как ни в чем не бывало. Думаю, это был второй шаг на том пути, о котором я говорил. Я считал, на этом все и закончится, она не захочет идти дальше, и в то же время каждый день ждал чего-то нового. Я заметил, что не могу в полной мере сосредоточиться на романе, следя за любыми сигналами, посылаемыми ее телом. В то время я на целый месяц собирался в Италию, в один писательский пансион, и теперь раскаивался, что принял предложение. С тех пор как я начал диктовать Лусиане, я уже не представлял себя сидящим в одиночестве перед экраном компьютера. Естественно, взять ее с собой, я тоже не мог. Больше всего я боялся, что исчезнет возникшая между нами молчаливая близость. Накануне моего отъезда она опять принялась похрустывать позвонками, словно все это время боль никуда не уходила, хотя она и не жаловалась. Я подсунул руку ей под волосы, положил на шею, спросил, по-прежнему ли у нее болит, и она, не поднимая глаз, кивнула. Когда я одной рукой начал массаж, она чуть наклонила голову вперед, чтобы я мог помассировать повыше, и я другой рукой стал придерживать ее за шею, отчего на свободной блузке с расстегнутой верхней пуговицей расстегнулась и вторая. Она даже не попыталась застегнуть ее. Мы были неподвижны, словно нас загипнотизировали, и только мои руки продолжали размеренные движения. В какой-то момент я положил их ей на плечи и понял, что она без лифчика. Это меня слегка удивило, зато позволило увидеть маленькие детские соски, чуть выступающие на ткани. Почему-то ее неожиданная нагота меня остановила, и теперь уже я убрал руки и отступил, словно отшатнулся от края пропасти. Она поправила волосы, потом порывисто скрутила их и, все еще не глядя на меня, спросила, приготовить ли кофе. Наверное, это была решающая веха на нашем пути, но я сделал вид, что ничего не заметил. Когда она вернулась из кухни, пуговица была застегнута, и снова будто бы ничего не произошло. Мы договорились, что по возвращении я ей позвоню, и я заплатил за месяц своего отсутствия в надежде, что она не станет искать другую работу. Мы простились, как обычно. В Италии я купил ей подарок, который так никогда и не подарил, несколько раз порывался послать открытку, а вернувшись, сразу позвонил. Я надеялся, все останется по-прежнему и почти неощутимый таинственный поток, всегда несущийся в одном направлении, подхватит нас в том же месте, где мы из него вышли. Но что-то изменилось — что-то и всё. Когда я спросил, чем она занималась этот месяц, она рассказала про вас, и по ее интонации, блеску глаз я все понял.
— Все? — не выдержал я. — Но ничего не было, она лишь однажды позволила себя поцеловать.
На сей раз Клостер задержал на мне взгляд. Сделав пару глотков, он внимательно изучал меня поверх чашки, словно сомневался, можно ли мне доверять, и хотел убедиться, что я не лгу.
— Судя по тому, как она рассказывала, вернее, на что намекала, картина складывалась иная — очень ясная и немного унизительная, хотя, конечно, я не спрашивал прямо, а она, естественно, всего не говорила. Просто дала понять, что с вашей хваткой и напористостью хватило и месяца. Мысль о том, что я потерял ее, разозлила меня и не давала покоя, поэтому в тот день я не продиктовал ни строчки. Она все так же сидела на том же стуле, но теперь казалась мне чужим человеком, о котором я на самом деле ничего не знаю, и это мешало мне сконцентрироваться на романе. Я с горечью отметил, что в случае с Генри Джеймсом механизм секретарш и стенографисток функционировал безупречно только потому, что женщины его не волновали. Рассудка нас лишает не Зло — и не бесконечность, как считал наш поэт, — а секс. Я недооценил Лусиану и попал в унизительную зависимость от нее — ни дать ни взять подросток с помутившимся от гормонов разумом. Я презирал себя, не мог поверить, что в этом возрасте со мной такое приключилось. В течение нескольких дней напряжение все нарастало, я был не в состоянии продиктовать ни слова, словно мои молчаливые терзания стали преградой и для продвижения романа. Я топтался на месте, когда она была рядом, и боялся, что так же буду топтаться и без нее. То, что в свое время показалось мне совершенным механизмом, превратилось в совершенный кошмар. Мой самый амбициозный замысел, который я вынашивал в течение многих лет и ради которого были написаны все предыдущие книги, забуксовал в ожидании хоть какого-то посыла или сигнала от этого неподвижного, недоступного тела. Но однажды утром я взял себя в руки, и моя собственная любовь подала мне долгожданный знак. Я начал диктовать одну из жесточайших сцен романа — о первой методичной расправе убийц-каинитов — и вдруг ощутил, что слова сами ведут меня, а их, в свою очередь, произносит некий мощный, свободный и грубый внутренний голос. Сколько раз я смеялся над писателями, похваляющимися тем, что просто следуют за своими героями, над их романтическими бреднями и сказками о вдохновении, поскольку сам был способен лишь медленно выстраивать фразу за фразой, мучаясь, сомневаясь, прикидывая так и эдак. И вот теперь меня подхватила волна примитивной и бесстыдной жестокости, не оставляющей ни времени, ни места для сомнений, рождающей свирепый, но столь желанный экстаз. Так быстро я никогда еще не диктовал, фразы громоздились одна на другую, однако Лусиана как-то ухитрялась не отставать и ни разу не прервала меня. Казалось, скорость захватила и ее, она напоминала пианиста-виртуоза, которому наконец-то выпала возможность показать себя во всем блеске. Так продолжалось примерно часа два, хотя для меня время исчезло, словно я находился вне любых человеческих измерений. Когда я взглянул через плечо Лусианы, то обнаружил, что мы продвинулись почти на десять страниц — больше, чем за целую неделю. Это привело меня в хорошее настроение, и я впервые за последние дни взглянул на ситуацию по-иному. Возможно, я все преувеличил и сделал поспешные выводы, а она просто хотела уколоть меня и упомянула вас, чтобы разбудить ревность, — обычная девчачья уловка. Я пару раз пошутил, и она рассмеялась беззаботно, как раньше. Однако неожиданная эйфория ввела меня в заблуждение, и я не сумел правильно распознать сигналы. Я попросил приготовить кофе, и она, вставая со стула, выгнула спину, поднесла руку к шее, и наконец раздался тот хруст, которого я так долго ждал. Она была совсем близко, и я решил, что она воспользовалась старым условным знаком, напоминая о прошлом и предоставляя мне вторую попытку. Я положил руки ей на плечи, повернул к себе и притянул, намереваясь поцеловать, что оказалось роковой ошибкой. Она оттолкнула меня и, хотя я сразу отпустил ее, пронзительно вскрикнула, словно боялась, что я опять на нее наброшусь. Несколько мгновений мы молчали. Лицо у нее исказилось, она дрожала, а я не понимал, в чем дело, я ведь даже не коснулся ее губ. В дверях появилась дочка, и я подумал, что жена тоже могла слышать крик. Я поспешил успокоить Паули, она ушла, и мы опять остались одни. Лусиана взяла свою сумку и взглянула на меня так, будто видела в первый раз, а еще в ее глазах я прочел страх и отвращение, будто я совершил страшное преступление. Еле сдерживая ярость, она сказала, что ноги ее больше не будет в моем доме. Этот тон невинно оскорбленной возмутил меня, но я сдержался, напомнив только, что она сама подавала мне знаки. Мои слова окончательно вывели ее из себя, и она опять чуть не перешла на крик, без конца повторяя «Какие знаки, какие знаки…», глотая при этом слоги и еле сдерживая слезы. Такая бурная реакция мне по-прежнему казалась непонятной, но вдруг среди сбивчивых обвинений я разобрал слово «суд», и постепенно до меня дошел истинный смысл произошедшего — мелкий, гнусный и непристойный. Я вспомнил, что несколько дней назад подписывал при ней договоры на перевод своих произведений, а потом отправил ее с этими документами на почту, и по пути она вполне могла ознакомиться с цифрами. Я вспомнил также, что несколько раз в письмах по электронной почте обсуждал состояние своих счетов. Я всегда был очень щедр с ней, показывая тем самым, что удовлетворен ее работой. Лусиана знала, что меня приглашают в разные страны и я много путешествую. Исходя из всего этого она, видимо, решила, что я чуть ли не миллионер.
— По ее словам, она не собиралась подавать иск, хотела просто попугать вас, но мать убедила ее это сделать. Неужели вы думаете, она настолько расчетлива и разработала целый план?
— Я только что имел удовольствие прочитать сказку, которую она для вас сочинила, — холодно произнес он. — Не кажется ли вам странным, что она упустила столько всяких подробностей? Вы можете уточнить у нее все, о чем я вам рассказал. Или вы полагаете, я могу наброситься на женщину без всякого поощрения с ее стороны? Этот случай был первым и единственным в моей жизни, и я не мог понять, что произошло. Дело не в том, что меня отвергли, а в такой странной реакции. Единственным объяснением являлась угроза подать в суд. Сначала мне тоже было чрезвычайно трудно в это поверить. Когда она ушла, я без конца спрашивал себя, неужели я действительно так виноват — ведь я хотел всего лишь разок поцеловать ее. Но угроза оказалась отнюдь не пустой, ее заявление пришло два дня спустя. Я вскрыл конверт у себя в кабинете. Увидев ее почерк и немыслимую сумму, которую она требовала, я подумал, что это, видимо, написано сразу после ухода, в порыве негодования, и что действовала она сгоряча. Первая же фраза о сексуальном домогательстве заставила меня подпрыгнуть от возмущения, однако обвинение показалось мне таким вздорным, что я даже не стал ничего отвечать, просто порвал бумагу, чтобы жена не нашла. Мерседес я сказал, что Лусиана больше не придет, так как нашла работу на полный день,
Глава 7
Я пошел за ним по широкому коридору с дубовыми полами, куда выходило несколько закрытых дверей. Он толкнул последнюю, и мы оказались в его кабинете. Первое, что я увидел, было большое окно, смотревшее, к моему удивлению, на запущенный сад с несколькими деревьями и оплетенными вьюнком стенами. Часть комнаты занимал огромный письменный стол с ящиками по бокам, заваленный книгами и бумагами; к нему был приставлен вращающийся деревянный стул. В узкое пространство между штабелями книг был втиснут портативный компьютер со светящимся экраном. В центре комнаты стоял еще один стол, где, видимо, тоже постепенно накапливались бумаги и книги и царил полный хаос, но процесс загромождения этой небольшой плоскости был явно далек от завершения. Клостер указал мне на единственный стул и начал один за другим выдвигать ящики. Наконец он нашел то, что искал, и извлек из недр стола потрепанный от времени журнал с телепрограммами, на обложке которого красовалась фотография неизвестной мне актрисы.
— У меня не сохранились фото Мерседес, но, когда мы познакомились, она была именно такой, — сказал Клостер и протянул мне журнал.
Я понял, что это способ объяснить, по какой причине — недостаточной, но простительной — он женился на ней. Конечно, прическа выглядела немного смешной, но лицо и глаза притягивали взгляд, чувственный изгиб губ по-прежнему привлекал, а линии умело обнаженного тела заслуживали самой высокой оценки. На нее действительно трудно было не обратить внимания. Клостер зажег лампу, подошел к окну и остановился там спиной ко мне, лицом к темнеющему саду, словно хотел отгородиться от образа на обложке.
— Вскоре после свадьбы, еще до рождения Паули, я стал замечать в Мерседес первые признаки… неуравновешенности. Я предложил развестись, но она пригрозила самоубийством, если я оставлю ее, и я поверил. Наступило своего рода перемирие, и она коварно воспользовалась этим и забеременела. Беременность протекала очень тяжело, с осложнениями, хотя я до сих пор не знаю, реальными они были или выдуманными. Когда Паули родилась, Мерседес целый месяц без сил провела в постели. Она испытывала отвращение к дочери, не хотела, чтобы я ее приносил, не желала даже дотрагиваться до нее. Мне с трудом удалось убедить ее держать девочку на руках во время кормления. По словам Мерседес, Паули ее опустошила, а теперь продолжает высасывать то немногое, что еще осталось. Она капризничала как могла, хотя с беременностью в ней действительно что-то навсегда исчезло. Черты лица расплылись и стали какими-то неопределенными, располневшее тело так и не вернуло себе прежние соблазнительные формы. Но что еще хуже — покинув наконец постель, она начала с утра до вечера есть как заведенная, словно хотела причинить себе как можно больший вред. Зато ее красота вся без остатка передалась Паули. Я никогда не видел такого сходства, тем более проявившегося столь рано. Девочка была вылитая Мерседес в свои лучшие годы, когда мы с ней познакомились. Мать наконец приняла дочку, но Паули уже привыкла к моим рукам и плакала, если та пыталась приласкать ее. Это еще больше все осложняло. Я убедил жену обратиться к психологу, и на какое-то время жизнь, похоже, наладилась, во всяком случае внешне. Мерседес приложила немало усилий, чтобы завоевать сердце дочери, и Паули по крайней мере перестала плакать, оставаясь с ней наедине. Жена постаралась также похудеть, но не добилась особых результатов, и со временем это перестало ее волновать, поскольку она решила бросить работу. Казалось, по-настоящему ее занимало только одно — соперничество со мной из-за Паули. В первое время после рождения я занимался дочкой днем и ночью, и она, естественно, была больше привязана ко мне. Я же любил эту девочку какой-то неукротимой, безграничной любовью, которой никогда не испытывал ни к чему и ни к кому, в том числе и к Мерседес, и ей это было известно. Она не могла побороть ревность и всякими хитрыми способами пыталась отдалить нас с дочкой друг от друга. Первое слово, произнесенное Паули, было «папа», и Мерседес обвинила меня, будто я за ее спиной научил дочку, чтобы усугубить ее страдания. В своем безумии она считала, что мы ведем настоящую битву не на жизнь, а на смерть. К тому же Паули долго не могла научиться говорить «мама», и это осложняло ситуацию. Как раз в то время я начал замечать первые признаки того, в чем не решался себе признаться: Паули боялась оставаться с ней одна. Если это все-таки случалось, на теле девочки появлялись царапины, а то и синяки, но у изворотливой Мерседес всегда находилось достоверное объяснение. Иногда она предупреждала мои вопросы и сама рассказывала, что Паули якобы ушиблась или случайно поцарапала себя слишком длинными ногтями, делая вид, будто больше меня расстроена этими мелкими неприятностями. Однако я видел, что она нарочно оставляет рядом с дочкой чашку с горячим кофе и равнодушно взирает на то, как та ковыляет в сторону лестницы. Казалось, она намеренно создает ситуации, в которых девочка может пораниться. Об этом даже страшно было подумать, и я не представлял, как высказать ей свои подозрения. Тем не менее я чувствовал, что Паули в опасности, но защитить ее мог, только все время находясь рядом. Я постарался как можно раньше научить ее говорить, чтобы она рассказывала мне обо всех пакостях матери. И действительно, как только она заговорила, синяков и царапин не стало. Я уж решил, этот кошмар позади, но оказалось, Мерседес лишь временно затаилась, чтобы лучше спланировать дальнейшее наступление, продиктованное ненавистью — иначе ее чувство к дочери не назовешь. К тому же Паули, начав говорить, выказывала свою восторженную детскую любовь ко мне еще сильнее, чем раньше, а для Мерседес это было как нож острый. Тогда-то она сама впервые завела разговор о разводе. Когда-то она наотрез отказывалась расставаться и вдруг начала осаждать меня теми же доводами, которые я приводил много лет назад. Мы оба знали истинную причину такой настойчивости — она рассчитывала, что любой суд оставит Паули с ней. Это был самый простой и надежный способ разлучить нас. Естественно, я был в отчаянии, а потому притворялся, умолял, унижался. Она почувствовала, что простая угроза уже дает ей власть надо мной, и воспользовалась этим. Она получила новую игрушку и вовсю ею забавлялась — требовала, требовала, требовала, как жена рыбака из «Тысячи и одной ночи», а я уступал, уступал, уступал. В основном требовала денег, которые мы не могли себе позволить тратить, но для нее, видимо, было высшим наслаждением у меня на глазах выбрасывать их на ветер, удовлетворяя свои капризы богатой, избалованной бабенки. Однажды, когда потраченная сумма была особенно крупной, она цинично заявила, что сделала это ради литературы, поскольку теперь я буду вынужден написать еще один роман. И тогда я, переборов обычную медлительность, ради аванса написал книгу всего за год. В ней рассказывалось о писателе, который задушил свою жену. Я знал, что она не потрудится ее прочесть. Именно так я и должен был поступить — задушить ее, и тогда Паули осталась бы жива. Но я надеялся, что нашел способ успокоить ее, что благодаря нашему чудовищному соглашению девочка в безопасности. Мерседес действительно оставила ее в покое, только подшучивала над ней и ее влюбленностью в собственного отца. Тем не менее я постоянно был начеку и, когда отправился на месяц в Италию, нанял в качестве няни медсестру, которая до последнего дня ухаживала за моей матерью. Ей единственной я признался, чего опасаюсь. Она молча выслушала меня и пообещала, что ни на минуту не оставит Паули, даже ночью. Еще сказала, что однажды ухаживала за женщиной с синдромом Мюнхгаузена, [17] по поведению очень похожей на Мерседес, и посоветовала по приезде домой обратиться к врачу. Я звонил каждый день, все было хорошо, даже слишком. Вернувшись, я узнал, что Мерседес каким-то образом исхитрилась убедить эту женщину, что она — самая любящая мать на свете, а я — опасный тип и развратник, пытавшийся с рождения настроить Паули против нее. В воздухе явно пахло заговором. Позже я узнал — к сожалению, слишком поздно, — что медсестра передала Мерседес мои слова. Это заставило ее насторожиться и ускорить исполнение своих планов, но я не обратил должного внимания на признаки приближающейся опасности: слишком был счастлив, что вернулся, что могу снова обнять Паули, а главное — что завтра опять увижу Лусиану.
17
Синдром Мюнхгаузена — психическое расстройство, при котором человек симулирует, преувеличивает или искусственно вызывает у себя симптомы болезни, чтобы подвергнуться обследованию, лечению и т. д.
Он замолчал, а когда заговорил, голос его звучал неуверенно, словно он до сих пор не мог проникнуть в суть произошедших событий.
— Потом… случилось то, о чем я уже рассказывал, и у Мерседес в руках оказалось письмо, которое помогло ей добиться триумфа. Не прошло и двух дней, как она возбудила дело о разводе и получила решение суда о моем выселении из дома, купленного нами вместе на мои деньги. Она осталась в нем вдвоем с Паули. Пока рассматривалась составленная адвокатом апелляция, я жил в отеле. Никогда раньше я не прибегал к услугам адвокатов, а теперь вынужден был это сделать сразу по двум искам. После первого же визита в адвокатскую контору я раз и навсегда понял, чего ждать от правосудия. Я собирался подробно рассказать о случае с Лусианой, но адвокат прервал меня, не успел я произнести и нескольких слов. Судьям безразлично, что произошло между двумя людьми в закрытой комнате, они все равно не смогут решить, кто прав, кто виноват. Фраза о сексуальном домогательстве с точки зрения закона тоже не имеет никакого значения, поскольку в данном случае использована как предлог для прекращения работы, а мог быть использован любой другой. Суду важна не истина, сказал он, а представленные сторонами версии. Разбирательство сведется к обсуждению социальных обязательств и невыплаченных пенсионных взносов, короче говоря, к бумажкам, которые удастся или не удастся представить. Поэтому я должен четко понимать, что речь пойдет исключительно о деньгах, и решить, готов ли я закрыть дело с помощью некой суммы X на этапе мирового соглашения или буду дожидаться, пока судья после окончательного слушания назовет некую сумму Y. Однако, возразил я, моя жена использует фразу о сексуальном домогательстве в документе, объясняющем подачу ею иска. Адвокат предупредил, что я должен быть готов и к худшим обвинениям, это часть игры. Тогда я рассказал, почему боюсь оставлять дочку наедине с матерью, и он спросил, видел ли кто-нибудь кроме меня царапины и ушибы, полученные Паули в раннем детстве. Еще он добавил, что у него тоже есть дети и они часто падают и ударяются. Возможно, моя жена более рассеянна и не следит за дочерью так пристально, как я. Было ли какое-то серьезное происшествие, после которого остались отметина или шрам? Абсолютно ли я уверен в том, о чем говорю? Я вынужден был признать, что в последние годы ничего плохого с Паули не случалось. Он спросил, может ли медсестра, нанятая мной на время отъезда, засвидетельствовать, что в мое отсутствие произошло нечто необычное. Нет, не может. Он развел руками, мол, тут я бессилен, опять же ваше слово будет против ее доводов. Но нельзя ли все-таки составить бумагу, предупреждающую о существующей для девочки опасности? Судья не примет ее во внимание, сказал он, так как для отстранения матери от воспитания дочери нужно нечто большее, чем голые обвинения, не стоит вообще это затевать, и на суде лучше разыграть реальную, а не воображаемую карту. Он попросил оставить оба дела у него и велел побыстрее добиться разрешения на встречу с Паули. Это заняло почти месяц, а в промежутке состоялось первое слушание по иску Лусианы, на которое ходил только он, я в это вообще не вмешивался. Единственное, что мне в те дни было важно, — повидаться с дочкой. Наконец разрешение пришло, но время свиданий было строго определено. Первый назначенный мне день был четверг, в пять часов. Я позвонил немного раньше, но к телефону никто не подошел. Мерседес в своем репертуаре, подумал я, хочет досадить мне даже в мелочах. Дверь моего бывшего дома тоже никто не открыл. Я попытался воспользоваться старым ключом, но Мерседес сменила замок. В одном из окон я увидел свет и позвал дочку по имени. Мне никто не ответил. Я думал, что сойду с ума. Тогда я отправился в слесарную мастерскую и вернулся с человеком, который взломал дверь. Перепрыгивая через две ступеньки, я взлетел на верхний этаж. Первое, что я увидел, было тело Мерседес на постели и коробочка от лекарства на ночном столике. Я даже не вошел в комнату и продолжал звать Паули, но в доме стояла мертвая тишина. Ее не оказалось ни в спальне, ни в игровой. Наконец через стекло я увидел свет в ванной. Я вбежал и распахнул приоткрытую занавеску. Паули лежала там, в воде, неподвижная, бледная, с колышущимися, как водоросли, волосами. Я вынул ее из ванны. Она была холодная и скользкая. Наверное, умерла несколько часов назад. На скамеечке лежала одежда, приготовленная для нашего первого свидания. Где-то очень далеко я услышал крики слесаря. Мерседес была жива, и он говорил, нужно звонить в «скорую».