Долгий путь к себе
Шрифт:
У старых ветел, где когда-то высекли бедную Куму, Павел сошел с коня, напоил его и сам напился.
Вот тут, за увалом, стоит его родное село Горобцы. Века стоит… Стояло, покуда Вишневецкий не спалил.
Павел вспомнил атаку на казачьи окопы, и как потом пришлось удирать, тащить на горбу своего разорителя.
«А к тебе, князь, я за своей наградой еще наведаюсь, — подумал Павел. — Мне второе сельцо сгодилось бы. Пора ведь и остепеняться».
Тоска сжала сердце. Ну вот выедет на бугор, а там, за бугром, — ковыль.
Подтянул
Вот они, Горобцы!
И понял, что ошибся. Это было другое село. Ни панского дома, ни бесконечной улицы. Вместо церкви — сарайчик с маковкой.
Пан Мыльский дал коню шпоры и поскакал, угнув голову в плечи. Подумалось: так, наверное, призраки по земле скачут, покоя ищут.
И вдруг Павла осенило: «Господи! Какие я собирался Горобцы увидать? Прежних-то нет! Нет их! Спалили, перепахали».
Тихонько натянул повод. Конь перешел на шаг и стал.
Павлу захотелось, чтоб он и вправду ошибся дорогой и заехал не туда. Мать могла и не добраться до Горобцов. Шляхту ведь и били, и топили…
Рука нащупала пистолеты на поясе. Хозяйничать явился? Земли захотелось? Получай землю.
Помереть ему не страшно было, да только по-дурному помереть кому же охота?
Павел спрыгнул с коня и увидал: белый камень. Из-под земли выпирает. Потянул коня за узду, подошел к тому камню, нагнулся, потрогал. Камень был не теплый, не холодный.
«Как рыцарь на перепутье», — подумал о себе пан Мыльский с усмешкой и вдруг понял, что так оно и есть, на перепутье.
Снова потрогал пистолеты. Проверил заряды, подергал саблю в ножнах. И услышал — поют. Детишки поют.
Гусе-гусе гусенятко! Визьмы мене на крылятко…И только теперь увидел: гуси летят на юг.
Пан Мыльский поставил ногу в стремя, взлетел в седло, поскакал. У дороги, в канаве, спрятавшись от взрослых, от ветра, сидели три дивчинки.
— Это Горобцы? — спросил он.
— Горобцы.
— А пани Мыльская в которой хате живет?
— У нее хаты нема, — сказала одна девочка.
— Нема? — переспросил Павел, и сердце его полетело в пустоту.
— Она в хоромах живет.
— В хоромах?
— Вон на горке!
— На горке?! На горке она живет! — Павел хлопнул ладонью по крупу коня и поскакал через село, видя лишь горку да большой дом из белых новых бревен.
Уже у крыльца опамятовался: не сгубить бы старушку нежданным своим появлением. Послать бы кого к ней, чтоб подготовили. Он спрыгнул на землю и стоял в нерешительности. Дверь отворилась.
— Мама, — сказал он. — Это я.
Виновато сказал, будто своей волей шастал по белу свету.
— Бог не оставил нас, — сказала пани Мыльская, сходя с высокого
Уже на другое утро Павел Мыльский впряг вола в соху — его подарили односельчане пани Мыльской — и пошел пахать под пар землю, какую отвели им с матерью новые хозяева жизни.
Узнав от матери, какое существование им теперь предстоит: сам паши, сей, убирай, молоти, — вскинулся было в ярости, как лев, но мать сказала ему:
— Эти люди спасли меня от смерти. Дали мне кров, зерно, одежду, поле. Я не хочу им зла. Я хочу жить с ними в мире.
— Так кто же мы теперь? — спросил Павел, не поднимая голоса. — Шляхта, казаки, крестьяне, рабы?
— Шляхту в Горобцах не потерпят, перебьют. В казаки же не примут, помня, что ты воевал на другой стороне. Крестьянствовать мы не сможем. Крестьянская работа умения требует.
— Так кто же мы?
— Люди, Павел. Нам разрешено здесь жить и кормиться… — Она сказала это и замолчала, в печали подняла глаза на сына. — Уйдешь?
Сел, безвольно опустив руки.
— Мама, я с тобой хочу быть. Дома. Я устал.
Теперь Павел шел за волом бороздой, налегая на соху. Старая пашня хоть и заросла, но целиной не успела стать. Он вдруг признался себе, что всю жизнь его манила тайна крестьянства. Князья строили замки, воевали, хитрили, добиваясь почестей, а вместе с ними вся иерархия «лучших людей» хитрила, воевала, добивалась, но чего? А эти трудолюбивые пчелы были верны одной земле. Они всё пахали, всё сеяли, косили, молотили… И ведь это за них, за трудолюбивых пчел, за их землю, за плоды их труда шли войны, совершались подлоги, убийства…
Павел удивлялся! Всему!
Удивлялся, что жив. Удивлялся, что нашел мать, ожидающей его и дождавшейся. Удивлялся своей терпимости. Сказали: паши — пашет! Да еще как пашет! Не хуже, чем они, трудолюбивые пчелы, не хуже раба.
Павел прикрыл веками глаза, заставляя себя представить поле боя, там, под Збаражем: кровь на траве, внутренности лошади, убитой ядром, убитых людей во рву, перед валом, и в поле. Сколько их там было? И содрогнулся спиной. Почему ту жизнь, где было столько боли, столько смерти, он считал лучшей, чем эта, где пыхтит боками вол, где небо, земля и птицы?
«Да уж не обманываем ли мы себя, почитая свою жизнь более высокой, красивой, осмысленной?» — задал Павел вопрос вопросов и повел глазами по своему прошлому. Походы, страх смерти, плен, раны…
— Эй! — окликнул Павла старик Квач, ломая, однако, перед паном и шапку, и спину. — Бог помочь!
— Спасибо!
— Давай пройдусь бороздой, а ты отдохни.
— Ничего, я сам.
Старик подошел, оглядел ярмо, что-то подтянул, что-то ослабил.
— Кончилась, что ли, война-то? — спросил, заглядывая в глаза, чтоб неправду углядеть, коли случится.