Долгий путь к себе
Шрифт:
— Вот мы и встретились! — сказал Савва Турлецкий, подходя к пани Деревинской.
— О, ваше преосвященство! Я исстрадалась без вас, — сказала пани с чувством.
— Как видите, я прибыл в самый разгар ваших страданий, — его преосвященство улыбался. — Надеюсь, дворецкий даст нам приют до утра, а утром и лошадей до города.
— Ваше преосвященство! — воскликнул добрый слуга Фирлея. — Мы вечные должники ваши да еще доброго пана Мыльского!
Наутро Савва Турлецкий и пани Ирена Деревинская укатили в Краков, и пан Мыльский получил
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Хмельницкий сидел на высоком дубу, как старый ворон. Сверху ему было видно: королевская пехота, одетая в немецкое платье, неторопливо, без опаски переходит по двум наведенным мостам через Стрипу, вышедшую из берегов после ливневых дождей. Следом за пехотой переправился полк настоящих немцев. У наемников и строй, и выправка отменные. Было их тысячи две, не больше. Подтягивался к Стрипе литовский обоз, который вел подканцлер Казимир Сапега.
Над Стрипой стоял туман, моросило.
«Теперь отряд Богуна заходит полякам в тыл у села Метены, — прикидывал Хмельницкий расстановку сил. — В лагере короля, на холме под Млыновцами, солдаты варят обед, дым от костров, прибитый дождем, по земле стелется… Не торопятся. И разведки никакой!»
Богдан сокрушенно крякнул. Он всю жизнь свою принадлежал этой армии, великой польской армии, которую почитал за непобедимую. И что же он видит теперь? Полная беспечность. В дубраве за лесом, стоит огромный татарский кош. За рекой, с сорока тысячами казаков ждет сигнала Данила Нечай. Казачьи полки заходят королевскому войску в тыл. Два полка нацелились на село Грабковцы, чтобы расчленить армию, отрубить ей хвост. А великие гетманы, канцлеры, генералиссимус и сам король ничего не ведают. Не ведают о том, что битва, еще не начавшись, проиграна и что всем им уготована доля бахчисарайских пленников.
По мостам потянулся литовский обоз, пошли литовские хоругви.
Богдан достал из-под кунтуша красный платок, взмахнул им. Тотчас пальнула пушка, и вместо эха — в Зборове и по селам ударили во все колокола.
Лавина татар выкатилась из дубравы, напала на перешедшее реку войско.
Хмельницкий осторожно спустился с дуба, вошел в палатку. Ему дали полотенце. Он вытер мокрое от дождя лицо, скинул черный плащ, надел белый, сухой. Иван Выговский налил в кубок вина, поднес гетману. Тот посмотрел на писаря с укором:
— Рано вино пить, да и не с чего пока что.
— Не застудился бы! — сказал Выговский, досадуя на свою оплошность.
— Сегодня всем будет жарко! — Гетман кивнул Тимошу на дуб: — Погляди!
— Как капусту рубят! — крикнул Тимош сверху. — Немцы все полегли. На мосту давка. Бегут… Кто вплавь спасается!
Не готовые к бою поляки иноземного строя и сами немцы, расположившиеся на обед, были уничтожены почти полностью. Подканцлер Сапега попал в плен, но литовцы собрались с мужеством, ударили на татар, отбили предводителя и, сметая с моста повозки, ушли за реку.
Потери у них были чувствительные.
Тем временем у села Метены конница Богуна напала на пехотный полк князя Корецкого, шедший в арьергарде. Спасся тот, кто притворился мертвым да у кого была лошадь.
Под Грабковцами польский Перемышльский полк посполитого рушения выстоял, отбил нападение, занял оборону и послал гонцов за помощью. Шедшие к переправе хоругви драгун и венгерская пехота повернули назад, нанесли казакам ответный удар. Казаки дрогнули, но появились беглецы из-под Метен, а за ними конница Богуна. Началось беспорядочное общее отступление к Зборову.
— Твой черед, Тимош! — сказал Хмельницкий.
Тимошу подвели его желтого коня. Конь задирал голову, скалил в улыбке пасть, дрожал, предвкушая игру, где все будет взаправду: жизнь и смерть, где надо скакать, опережая удары, замирать на всем скаку, пропуская безглазую мимо, кидаться в стороны, лететь отважно на виду у всех дьяволов — обыгрывать!
Тимош без рисовки сел в седло, рысью поехал к лесу, где стоял его полк. Повел своих отпетых рубак к Зборову.
Король сидел на белой лошади и смотрел на бушующий вокруг беспорядок.
«Что же я могу поделать, если все побегут?» — думал он, не понимая, кому отдать самый грозный, самый разумный приказ, только вот какой приказ?
Увидал коронного марш'aлка, краковского воеводу Любомирского, подскакал к нему. Полуприказал-полуспросил:
— Надо табор ставить…
— Рыть окопы! Ставьте возы! Табор ставьте! — поскакал с приказом короля пан Любомирский.
И король вдруг догадался о главном: у войска нет командира! Оно погибнет, не получая приказов.
— Тогда приказывать стану я!
Он поскакал наперерез хоругвям, уходившим к Зборову, где уже появились татары и казаки Тимоша и на который, покончив с литовским обозом, нацелился Нечай.
— Назад! Не покидайте меня, панове! Не покидайте отчизны! Памятуйте славу предков ваших! — кричал король.
Ухватился за древко знамени, вырвал его из рук хорунжего, повел хоругвь назад, где уже спешно ставили возы в привычный для поляков табор.
Суматошная россыпь отрядов со всех сторон потянулась к табору, в единый клубок, столь же грозный, как пчелиный рой. Табор — крепость. Может, более надежная, чем каменная. Да ведь к Зборову надо было бы и прорываться. Его уже окружили казаки, и татары к нему приступали.
Наконец пришла долгожданная ночь.
— Поздно ударили! — сокрушался Хмельницкий. — Мы бы их уже сегодня добили.
— Теперь они табор устроят, и сразу их не возьмешь, — сказал прибывший на совет Данила Нечай.
Все помолчали, вспомнив неприятное — Збараж до сих пор держался. Вишневецкий не знал, что хан и Хмельницкий, оставив малое число войска на попечение обозного Ивана Черняты, ушли встречать короля.
Король ужинал. Ел торопливо, не глядя, что подают. Впервые, может быть, он испытывал неловкость от того, что подают ему кушанья на серебре, все с теми же дворцовыми ужимками.