Долгий путь к себе
Шрифт:
— Ходят слухи, будто Хмельницкий принял ислам?
Сефирь Газы засмеялся:
— Я не знаю, какому Богу молится гетман. Он сам, как Бог, вездесущ. Только и на Хмеля есть Сефирь Газы… С чем ты приехал к нам?
Вопрос был задан столь приятельски просто, что Оссолинский сразу проник в суть его и подарил Сефирь Газы из своего собственного кармана три тысячи талеров.
Словно солнце взошло. Разговор пошел тот, который должен был начаться только утром.
Договорились: Польша обязуется уплатить дань хану за прошлые годы, по шестьдесят
— Я не знаю, сыщутся ли такие деньги в таборе? — засомневался канцлер.
— Сыщутся, — успокоил его Сефирь Газы. — Иначе хан не сможет уговорить беев и мурз прекратить войну.
— Так нельзя ли разбудить хана, чтобы подписать наши договорные статьи? — спросил Оссолинский.
— Нельзя, — покачал головой Сефирь Газы. — Хан Ислам Гирей — великий хан. Даже я страшусь его гнева. Разве этот шатер разонравился гостю?.. Как по-польски звучит русская пословица: «Утро вечера мудренее»?
— Не помню, — признался Оссолинский. — Видимо, и впрямь пора ложиться спать.
Его разбудили пушки. Казаки и татары шли приступом на Зборов. Оссолинский оделся, умылся, но из шатра не выходил, помня вчерашний разговор о хитром Хмельницком.
«Какая невыносимая жестокость правит миром!» — думал он.
Под стенами Зборова и в Зборове умирали люди, хотя о мире уже было договорено. Смерти этих людей ничего не смогут изменить. Ничего не изменится, если даже город падет под ударами. Его разграбят, сожгут, жителей его вырежут, но войне все равно конец. Кровавая вакханалия продолжается только потому, что хан досматривает сны, тешится с наложницами или просто не торопится к делам.
Закричали муэдзины. Татары молились Аллаху, привлекая к себе его внимание, ожидая милостей. Но Аллах уже совершил свою милость, он дал всем несчастным, собравшимся среди низин реки Стрипы, самое великое богатство, которое у него было — мир. Однако земные владыки имели на этот счет свое особое мнение.
Оссолинскому принесли кушанья.
«Боже мой! — думал канцлер. — Уж не тело ли человеческое предлагают мне, не кровь ли?»
Пересиливая тошноту, он отведал с каждого блюда, выпил предложенные напитки.
Ни Сефирь Газы, ни кто-нибудь из мурз не появились.
«Что они затевают? — И догадался: — Им нужен Зборов, им нужна добыча — драгоценности, деньги и милый сердцу полон!»
Зборов пал после десятого приступа. Защитникам роздыху не давали. Одна волна наступающих сменяла другую. И снова не обошлось без предательства. Мещане открыли казакам ворота.
Хан принял Оссолинского. Канцлер видел его впервые. Не по-восточному быстрый, резкий. Выслушал статьи договора вполуха. Принял сто тысяч.
Деньги придали хану настроения, но, прежде чем
Далее перешли к пунктам договора об отношении королевской власти к Войску Запорожскому. Хан стоял за своего союзника, словно за себя самого, так это ему казалось. Договорились, что поляки примут те условия, которые Хмельницкий предложил Адаму Киселю во время его мартовского посольства в Переяслав.
А бой кипел. Казаки всей силой обрушились на королевский табор и даже ворвались в его пределы, но Ян Казимир сам повел войско в контратаку. Казаки, не выдержав натиска, отошли, теряя людей.
Король верил в Оссолинского и приказывал своим людям держаться.
Потери с обеих сторон были страшные. Наступающим достается больше. Казаки и татары потеряли десять тысяч бойцов, поляки — три тысячи.
— Солнце! — показал Хмельницкий своим полковникам. — Нынче Бог послал нам солнце, чтоб осветить победу правды. Попробуем еще.
Снова ударили по королевскому табору пушки, пехота изготовилась к броску.
— Пошли! — скомандовал гетман.
Пушки смолкли, казаки лавиной покатились на заслон из разбитых возов. Прорвались!
— Гетман! Письмо!
Перед Хмельницким стоял Иван Выговский, за Выговским татарин. Татарин опустил глаза под взглядом гетмана.
У Богдана болью сдавило сердце. Взял письмо, прочитал. Морщины пересекли лоб.
— Нечай! Данила!
Полковник подъехал.
— Вот что, Данила! Пошли вернуть войско из боя. Я еду к хану.
Хан не вышел к гостю и к брату навстречу. Обедал. Увидал гетмана, поднялся, распахнул объятия.
Обнялись. Сели.
— Ты забыл шерть свою, — сказал Хмельницкий. — Мы уговорились в одиночку с Речью Посполитой не мириться.
Лицо у хана расплылось в добродушной улыбке:
— Ты не знаешь меры, гетман. Ты собираешься своего пана до конца разорить, но от его панства и так уже не кафтан, а клочья. Надобно и милость показать свою, гетман. Я хан, но тоже меру свою знаю. А потому с братом моим, польским монархом, мы обменялись посольствами и договорились о мире. Я обещал королю и тебя с ним поединить.
Лицо у Богдана почернело от бессилья, от ярости.
Ислам Гирей обидчиво пожевал губами.
— Если гетман на переговоры с королем, братом моим, не пойдет, то тогда мы, хан крымский и король польский, сложась силами, пойдем на гетмана.
— Ты во всем прав, великий хан, — Богдан улыбнулся, лицо его стало спокойным и старым. — Я пошлю к моему королю своих послов.
Гетман вышел из ханского шатра на веселое солнце, на просыхающее поле, покачал головой:
— Украли победу.