Долгий сон
Шрифт:
Рыбий Пуп не находил больше слов. Он не сумел держаться как мужчина перед белыми и не умеет держаться как мужчина с родным отцом.
— Я отвечаю за тебя, — назидательно выговаривал ему Тайри. — И видит Бог, я исполню свой долг. Вырастешь — сам начнешь заботиться о себе, а пока ты у меня будешь ходить по струнке. Ха! Чего ж ты сидишь ревешь, если ты такой умный!
— Не кричи на меня так, папа! Пожалуйста!
— Молчать, сказано!
— Хорошо, пап, — всхлипнул он.
— А теперь вставай!
— Ага. — Ничего не видя от слез, Рыбий Пуп поднялся на затекшие ноги.
— Или мы с тобой сегодня поймем друг
— Буду, папа, даю слово. Что ты мне скажешь, то я и сделаю. — Это была безоговорочная, позорная капитуляция.
— Говори, кого ты наслушался?
— Никого, папа. Ты о чем?
— Правду говори, а то убью!
— Да никого же. Ей-богу, не вру!
— Про куманизмне болтал кто тебе?
— Да нет.
— Откуда ты взял тогда, будто я боюсь?
— Не знаю. Я сам не знал, что говорил…
— Будешь слушаться меня, Пуп? Даже когда не поймешь, для чего я тебе велю что-то?
— Да, папа.
— И без никаких рассуждений?
— Да, папа. Без рассуждений.
— Добро, сын. Может, мы с тобой и поладим. — Тайри вздохнул. — Теперь сходи умойся, руки вымой, а то вон весь в пыли да в грязи. Пойдешь со мной. С сегодняшнего дня ты у меня станешь мужчиной. Ну а сперва надо поесть…
— Да, пап.
XVI
Угрюмый, несчастный, он нарочно тянул время в ванной комнате. Он отдал свою судьбу в отцовские руки, и теперь его грызла ненависть к себе. Обвинение в трусости, брошенное Тайри, было попыткой вернуть чувство собственного достоинства, которое он потерял в тюремной камере, и вот это обвинение рикошетом ударило по нему самому, оглушив его, сорвав с него все и всяческие покровы. Ох, убежать бы куда-нибудь, чтоб никогда больше не видеть отца! Но куда ему податься? Как жить?
— Готов, Пуп?
— Да, — сказал он, вновь заходя в контору.
— Ну пошли. — Тайри вывел его на улицу.
Кровавое солнце садилось за пыльные деревья.
— Мы сейчас домой, папа?
— Нет. Поужинаем в городе.
— Но мама будет…
— Она знает. Я ей позвонил. — Тайри был немногословен.
На «Птичьем дворе», у Франклина, Рыбий Пуп ел копченую грудинку с молодой брюквой и кукурузным хлебом, запивая холодной пахтой, потом отдал должное персиковому пирогу и кофе.
— Ну как, подкрепился? — не поднимая на него глаз, спросил Тайри, сидящий напротив.
— Да, папа.
Когда они вышли, уже совсем стемнело. Рыбий Пуп молча шагал за Тайри, еле сдерживаясь, чтобы не попроситься домой, сославшись на усталость.
— Куда это мы, пап?
— Иди, не разговаривай, — буркнул Тайри, ведя его по крутой улочке на Фордов бугор.
Через десять минут они уже стояли в темноте на вершине бугра. Внизу, помигивая желтыми огоньками, раскинулся, насколько хватал глаз, город Клинтонвиль.
— Посмотри, сын, — видишь эту длинную линию огней? Это Кинг-стрит, она проходит границей между белыми и черными. Вся часть по левую сторону от Кинг-стрит — наш город. Остальное принадлежит белым. Населения в Клинтонвиле примерно двадцать пять тысяч. Из них пятнадцать приходится на белых, десять — на черных. Черная часть города — это твои владения, сынок. Здесь у нас есть все. Чем ни пожелаешь себя потешить, все найдешь. Будем надеяться, что когда-нибудь ты станешь первым богачом среди наших, я тебя прочу в негритянские вожаки. Когда белым понадобится что-то узнать насчет наших людей, они будут идти к тебе. Только я хочу, чтоб ты был образованным человеком, Пуп. Не таким, как я… Я буду тебе помогать, дам средства на то, чтобы учиться дальше. С этого времени я хочу полагаться на тебя, как на взрослого. Проверять тебя я не собираюсь. Захочешь узнать что-нибудь, приходи, спрашивай. Пусть настанет такой день, когда белые будут прислушиваться к твоим словам. В этом — ключ ко всему,Пуп. Главное — как на тебя смотрят белые. Разозлишь их — тебе все пути закрыты. Потрафишь — дорожка сама тебе стелется под ноги. Смекаешь ты, о чем я толкую, сынок? — с грустью, но настойчиво спросил Тайри.
— Все понимаю, папа, — покорно сказал Рыбий Пуп, не смея взглянуть на отца.
— Сегодня, Пуп, я тебя отведу к женщине. Время тебе набираться ума-разума и знать, что к чему в этой жизни.
Рыбий Пуп только вытаращил глаза. К женщине? Вот так,ни с того ни с сего? И ктоона, эта женщина? Его охватило ощущение, что все это происходит не на самом деле и не с ним, он едва не рассмеялся. Речь идет о мужестве, о позоре и трусости — при чем тут женщина? Хотя он ведь не имеет права спорить, его дело подчиняться.
— Шастать по ручьям, покуривать втихомолку, бросаться громкими словами — со всем этим пора кончать, — как бы самому себе бормотал Тайри. — Это в тебе бродят молодые силы. Вот и все. Не находят выхода, — рассуждал он. — Кровь кипит, бросается в голову, а это опасная штука. Я покажу тебе, что делать. — Он начал спускаться с бугра. — Идем-ка. Машину брать не будем. Хочется размять ноги…
Присмирев, Рыбий Пуп ломал голову над тем, как увязать несовместимое, он еще не вполне осознал, что наступила великая минута, и наступила сразу же после того, как ему дали пощечину! Он терзался немым раскаянием. Нет, у него хороший отец. Как он мог думать иначе? Он шел за Тайри и дивился его прозорливости, его великодушию. Отец посвящал его в сокровенные тайны жизни, открывал перед ним двери в манящее и неизведанное. Его глаза различали в сумраке очертания домов, уши ловили шум уличного движения, но внутренне он был сейчас весь устремлен к пугающей и радостной цели. Не раз он представлял себе в мечтах, как берет приступом темнокожую застенчивую девушку, подчиняя ее своему влечению, пробуждая в ней ответное чувство, — и вот его ведут к девушке, а он, может быть, даже никогда ее не видел. Если какая-нибудь старая уродина, я и не дотронусь до нее, решил он.
Как он и ожидал, они свернули на Боумен-стрит, где почти за каждой дверью был либо бар, либо дансинг, либо публичный дом. Ребята на Боумен-стрит жили отчаянные, ругались почем зря, ввязывались в драки и уже многое повидали на своем веку. Жаль, что все произойдет совсем не так, как он представлял себе в мечтах…
То один, то другой прохожий ронял, кивнув головой:
— Добрый вечер, мистер Тайри.
И Тайри, большой человек среди этих малых, которых он после смерти обмывал, бальзамировал, обряжал для похорон, отвечал на каждое приветствие соответственно имущественному или общественному положению встречного.