Долгое дело
Шрифт:
Он молча поцеловал её. Холодные губы — в июньскую жару — коснулись его губ, как отторгли. Он едва опять не спросил, что с нею. Дневной гул в голове, который вроде бы возвращался, удержал вопрос своим подступающим накатом. Но после чая, великого чая, всё прошло окончательно.
— У тебя плохое настроение? — всё-таки спросил он.
— Да? — опять изумилась Лида.
Это её «да» имело много оттенков, но сейчас он не уловил ни одного. Видимо, настроение человека, даже близкого, точно не измерить. Да и нужно ли, не в этих ли изломах и перепадах таится женская прелесть и
Он пошёл читать газеты. Но у его письменного стола была какая-то могучая способность засасывать в бумажные трясины. Уже через двадцать минут у Рябинина в руках оказалась пачка его записей о первых годах работы в прокуратуре. Вот как, он, оказывается, тоже вёл что-то вроде дневника…
— Ой!
— Что случилось? — крикнул он в сторону кухни.
— Руку порезала!
— Сильно?
— Да нет, пустяк…
Рябинин перенёсся в прошлое. Запись о какой-то краже в пригороде, которую он расследовал, видимо, в первый год работы. Ничего не помнит: ни места, ни преступления… Нет, помнит. Вор оставил следы на снегу, на крепком насте, но лёгкая пороша замела их. Ничего не помнит, а как руками выгребал эту порошу из следов — помнит.
— Аах!
— Да что с тобой, Лидок? — опять крикнул он на всю квартиру.
— Утюгом локоть обожгла!
— Ты поосторожней!
Рябинин ещё полистал жёлтенькую пачку бумаг и положил её в одну из кип, ждущих своего, неизвестно какого, часа. Пора было браться за работу, намеченную на сегодняшний вечер. Что там? А там другая пачка, свежая, растущая ежедневно на сантиметр. Он начал с журнала, раскрыл на закладке и подумал, что раскрывает его в этом месте уже третий раз. Статья «Умственная выносливость и её физиологические корреляты». Так, одна математика. Вот почему журнал раскрывается в третий раз…
И промелькнуло, исчезая…
…Если есть в мозгу какие-то центры любви и ненависти, то они наверняка расположены рядом. Да не один ли это центр?..
Он поднял голову — пронеслась какая-то мысль, не имеющая отношения к этим самым коррелятам. Он не стал бежать ей вдогонку, наконец-то погрузившись в дебри статьи.
Через час он потерял строчку, ощутив странную пустоту. В комнате ничего не убыло, в комнате ничего не изменилось, только чуть потускнел дневной свет за окнами. И всё-таки чего-то в ней не хватало. Лиды. Она даже не заглянула. Видимо, гладит.
На статью с записями ушёл ещё час. Рябинин удивлённо смотрел на будильник: журнал, заметки, бумажки — и вечера нет. Он встал и пошёл на кухню…
Лида сидела за столом, подперев щёки, и пусто смотрела в белёсое, уже ночное июньское небо.
— Ты не гладишь?
— Нет.
— И не гладила? — спросил он, заметив на столе неубранную после ужина посуду.
— Нет.
— И ничего не делала?
— Ничего.
— Почему?
— Я никогда ничего не делаю.
— А яснее?
— Я женщина.
— Разве женщины ничего не делают?
— Нет.
— Но ты же работаешь…
— Женщина делает вид, что работает, учится, занимается домашним хозяйством, а сама думает о любви.
— У тебя в душе тоже белые ночи, — улыбнулся он. — Покажи-ка палец…
— Зачем?
— Который порезала…
— Я не порезалась.
— Как не порезалась?
Она не ответила, разглядывая небо, не залитое солнцем, не затянутое тучами, не закрытое облаками, не озолочённое луной, — она смотрела в это странное небо, бог весть кем и чем освещённое.
— И не обожглась?
— И не обожглась.
— Зачем же кричала?
— Разгадай, ты же следователь…
Он придвинулся, пытаясь своими очками пересечь её убегающий взгляд, но только закрыл головой блёклый июньский свет, отчего Лидины глаза ушли в серую тень.
— Лида, у тебя что-нибудь случилось?
— Нет. А вот у тебя?
Из дневника следователя.
Иногда мне кажется, что самое страшное — не преступление. Не воровство, не хулиганство и даже не убийство. Страшнее их то, что преступник зреет на наших глазах, как невыполотый чертополох на грядке. Мы, люди, его слышим, видим, дышим одним воздухом… Знаем, что он может украсть или убить, и мало что делаем, чтобы этого не случилось.
До закрытия магазина осталось двадцать минут, а народ всё толпился. Кто пришёл купить колечко, кто примерить янтарную брошь, кто захотел полюбоваться бриллиантами, а кто забрёл на огонёк, вернее, на сияние витрины, где висел и мерцал огромный кристалл кварца.
Вера Михайловна опустилась на стул и начала переобуваться, благо за прилавком ног её никому не видно.
— Дамочка, будьте любезны!
Полный лысый мужчина стоял у стекла и рассматривал драгоценности. Вера Михайловна — на одной ноге туфля, на второй босоножка — вежливо улыбнулась:
— Что вас интересует?
— Вот этот перстенёк на кругленькую сумму. Я ведь их всю жизнь добывал на Севере. А жена не верит. Какие такие алмазы? Добывал-добывал, а она их и не видела…
Вера Михайловна здесь, в тишине, полюбила разговорчивых покупателей. Особенно интересных, откуда-нибудь приехавших, вот как этот дядечка с Севера.
— Теперь я пенс…
— Кто?
— Пенс, говорю, на пенсии, значит. Деньжат заработал, лежат втуне, процентами обрастают. А жена алмаза век не видела, хотя я их добывал. Отсюда и мыслишка купить ей бриллиантик, чтобы знала, на что наши с ней северные годы ушли.
— Покупайте, — согласилась Вера Михайловна.
Он вертел перстень, смотрел его на свет, прищуривался, приглядывался и шумно вздыхал.
— Откровенно говоря, я видел сырые алмазы, а в гранёных-то не очень разбираюсь…
— Зачем в них разбираться? Вы оценивайте красоту.
— Вот я и оцениваю, — не совсем уверенно согласился покупатель.
Вера Михайловна представила… Не представила, а как-то допустила такую невероятную возможность… Нет, не возможность, а вообразила сон с открытыми глазами — ей дарят двенадцатитысячный бриллиант. Кто дарит? Ах, это не так уж и важно. Допустим, не северянин, а какой-нибудь южанин. «Не уезжай ты, мой голубчик…»