Долгое дело
Шрифт:
— Что-нибудь произошло? — опять вырвалось у него.
Лида взметнулась… Он бы так и сказал, что она взметнулась, тихо сидя в кресле; она могла взметнуться и сидя, стоило ей резко повернуть голову и колыхнуть воздух веером причёски.
— Жена не приготовила ужина — это событие?
— Международное…
Она ждала этих его вопросов. Она их знала. Да ею подстроен этот разговор, в котором он вёл себя так, как она и предполагала. Но для чего?
Рябинин опустился на ковёр, к её ногам:
— Видимо, нам стоит поговорить?
— Поговорить
Рябинин чуть было не огляделся:
— А с кем же?
— У тебя есть дневник.
— Дневник для иного.
— Чтобы избежать одиночества?
— Я не одинок.
— Чтобы скрыть свои мысли?
— Их нечего скрывать…
— Пишешь, потому что тебя не слушают?
— Из-за этого я бы не писал.
— Тебя не понимают?
— Я стараюсь общаться с теми, кто меня понимает.
— Тогда зачем же дневник? — с каким-то радостным недоумением спросила она.
— Чтобы бывать наедине с собой.
— А без дневника нельзя?
— Дневник приближает себя к себе…
Она оборвала натиск вопросов, беспомощно приоткрыв рот от своей непонятливости. Рябинин хотел прийти на помощь и рассказать, как он приближается к себе, но взгляд скользнул по обложке её книги. «Последняя любовь». И чуть пониже, чуть помельче — «Роман». Роман о любви…
Он вздохнул.
— Да? Тебе не нравятся романы о любви?
— Слишком много пишут о том, что слишком редко встречается.
— А если ты её не замечаешь? — с готовностью предположила она.
— Как-то на днях у меня был свидетель. Влюбился в женщину, ушёл от жены. Вторая любовь… Смотрит однажды на её хорошенькое ушко и видит, что оно точь-в-точь как у первой жены. Загадочные глаза. И у первой были загадочные. Пышные волосы, так и у первой были пышные. Всё-таки отыскал на шее крохотную родинку, которой у первой жены не было. И подумал: ради этой родинки и ушёл?
— Да?
— Вот ещё рассказанный мне случай. Любил, женился, живёт. Любовь стала уходить, и это его угнетало. Потом начали ссориться, его и это угнетало. Затем перестали разговаривать, и его опять угнетало. Тогда он задал себе вопрос: а если бы вместо жены была собака? Ведь тоже молчала бы. Он успокоился, и теперь его ничто не угнетает.
— А ещё можешь?
— Могу, со следователем откровенничают. Девушка мне рассказала, что такое любовь. Идёшь, говорит, по улице, берёт он тебя за шею, все смотрят, а у тебя поджилки от счастья дрожат. В метро целует на глазах всего вагона, а у тебя сердце в пятки падает. На пляже лежишь обнявшись на виду отдыхающих и без солнца млеешь.
— К чему ты всё это рассказываешь? — спросила Лида, наклоняясь к нему в ожидании важной и заключительной мысли.
— К тому, что идущая по улице парочка ещё не означает любви.
— Нет, означает! Вот хоть столечко любви у них всё-таки есть.
Она показала, сколько это — вот хоть столечко. Рябинин улыбнулся, разглядывая кончик её мизинца, зажатого пальцами. Неужели он сел на пол, чтобы беседовать о проблемах любви? Он хотел поговорить о том, что встало между ними. Нет, это слишком — встало. Что-то прошмыгнуло мышиной тенью, что-то прошелестело внезапным ветром.
— А раньше о любви ты думал иначе, — догадалась она; догадалась сейчас вот, разглядывая его сверху, как с птичьего полёта.
— Наверное, поумнел.
— Тогда лучше бы не умнел.
— Не понимаю, чем плохи мои теперешние взгляды…
— Раньше любовь была для тебя священна.
— Она и теперь священна, но только любовь, а не подобие.
— Для меня священна даже её капля.
— Но любовь не бывает каплями. Она или есть, или её нет…
Рябинин вдруг понял: о чём бы они сейчас ни говорили, они будут говорить только об одном — о той тени, прошмыгнувшей между ними, о том внезапно пробежавшем ветре; будут говорить, хотя он не понимая ни той тени, ни того ветра. Но говорить им лучше о любви, потому что где-то там, на любовных гранях, лежала отгадка и тогдашних её ожогов-порезов, и сегодняшнего праздничного вида.
Пройдёт, всё пройдёт, стоит лишь объяснить ей своё понимание любви, оказывается, уже новое, которое, оказывается, не похоже на старое. Почему же и как у двух любящих, проживших не один год людей случились разные взгляды на любовь? Да и только ли на любовь? Не вызвано ли это тем опасным супружеским молчанием, когда считаешь, что всё и навсегда решено и сказано?.. Тогда он сегодня заговорит; заговорит немедленно, пока ещё не поздно, и отныне будет каждую свою мыслишку, каждый пережитый шаг и каждый замеченный миг обсуждать с ней — пока ещё не поздно.
— Лида, об этой самой любви нам стоит поговорить…
— Об этой самой? — перебила она.
— Да, чёрт возьми, об этой самой!
— Извини, ты мешаешь читать.
Она раскрыла книгу — «Последняя любовь». Рябинин вскочил… В передней негромко и невпопад подал голос телефон. И получилось так, что Рябинин вскочил к нему, к телефону.
— Слушаю.
— Следователь Рябинин? — официально спросил женский голос.
— Да.
— Звонят из больницы. Меня просили вам сообщить, что Вера Михайловна Пленникова умерла.
Из дневника следователя.
Говорят: «Какая нелепая смерть». А покажите мне другую, покажите мне лепую!
Рябинин сидел у одной стены, Петельников — у другой. Между ними тянулся стол, и за этим столом, тоже в общем-то между ними, сидел Юрий Артемьевич Беспалов. Они молчали, отчего рабочий день прослушивался каждой своей жилкой: за стеной глухо возмущалась Демидова, в приёмной постукивали каблуки, наверху печатала машинка, где-то бубнило радио, и всюду звонили телефоны.