Долгое дело
Шрифт:
— Как не ваш?
— А так. Не кот, а дьявол из трубы.
— Как пошёл выть да обои когтями полосовать, так у меня аж брови дыбом встали, — поддержала Марию вторая.
Инспектор попробовал отыскать на её круглом лице брови, но увидел лишь две светлые полоски.
— Подождите-подождите. Вы же сказали, что кот полосатый, с хвостом…
— Что ж, по-твоему, мы евойной морды не отличим? — удивилась Мария.
— И характер-то у него обормотистый…
— Совести у тебя нет, хоть ты и сидишь в отдельной комнате.
— Ах,
— Как это? — спросила Мария, слегка понижая голос.
Вторая насторожённо обернулась к сейфу.
— Вы со мной говорите на повышенных тонах, а я буду с вами говорить на возвышенные темы.
— Это конечно, — подозрительно согласилась Мария.
— Ваш сосед Литровник продал кота неизвестному гражданину за рубль. Можно в миллионном городе отыскать этого покупателя?
— Можно, — мгновенно согласилась Мария. — Овчарку запустить.
— А собака завсегда кошку отыщет, — подтвердила вторая, благодушно улыбнувшись инспектору, которому сумела помочь дельным советом.
Петельников ногами зацепил ножки стульев, как обвил их, — пожалуй, мармелад не помешал бы ему для умиротворения той злости, которая уже зарождалась.
— Собака берёт след преступника, а не кота.
— Наш Василий, Васильевич пускай сгинет? — спросила Мария, въедаясь в него своими чёрными запавшими глазами.
— Если человек рубля не пожалел, то уж он наверняка любит кошек. И вашего Василия будет обхаживать.
— А на кой нам чужой-то обормот? — Теперь дородная старушка улыбнулась хитровато, потому что сумела задать ему каверзный вопрос.
— Гражданки, вы в бога верите? — разозлился Петельников.
— Вон Шора с ним знается. — Мария кивнула на свою подругу.
— Ничего не знаюсь!
— Как увидит дом до неба, так и перекрестится.
— Если ваш кот попал в хорошие руки… Неужели вам не жалко другого кота, который сидит в подвале, не ест, не пьёт, не моется?.. Где же ваша любовь к животным?
Старушки вдруг насупились, словно он их оскорбил. Мария принялась поправлять кофту, а у пухленькой Нюры неожиданно развязался платок и никак не хотел завязываться.
— Да знаете ли вы, товарищи бабушки, что в Нью-Йорке двести тысяч бездомных кошек?
— А нам с тобой лясы точить некогда, — заявила Мария, вывалившись из своей пещерки.
— Коту-обормоту подошла пора обедать, — разъяснила Нюра, завязав-таки платок.
Инспектор улыбнулся. А Рябинин всё не звонил…
Из дневника следователя.
Видимо, я опустился до примитива — с трудом делаю работу, которая не доставляет мне удовольствия. А может, я поднялся до человека будущего — с трудом делаю работу, которая не доставляет удовольствия.
В тот день, когда Лида якобы обожглась и порезалась… Вернее, после того дня, когда она вскрикнула на кухне, Рябинин напряг все свои мозговые клетки и всё-таки вспомнил, что же тогда промелькнуло, исчезая; вспомнил не мысль, уложенную во фразу, а лишь её смысл. И отшатнулся, если только можно отшатнуться от выуженных из памяти двух слов — любовь и ненависть. Лида, любовь и ненависть… Но как ни напрягался, он так и не смог разгадать её вскриков на кухне, хотя чувствовал, что всё это лежит на линии тех двух слов, добытых им из своей памяти. И может быть, напрасно добытых, потому что переменчивость её настроения могла лечь на его фантазию, создав тот причудливый вечер. Так уже когда-то бывало. И проходило…
Рябинин открыл дверь, вошёл и хотел, как всегда, бросить портфель в кресло. Но что-то необычное, вроде бы растворённое в воздухе, заставило опустить портфель бережно, как налитый молоком. Он огляделся.
В передней ничего не переменилось. Переменилось… Нет запаха чая. Не пахнет ни тушёным мясом, ни свежими огурцами… Не пахнет ужином. Но чем? Духами. Всю квартиру заполнил жеманный запах каких-то восточных духов, где аромат цветов перемешался с настоем коры, гвоздики и вроде бы даже цитрусовых. И тишина, в воздухе растворились духи и тишина.
Он быстро прошёл на кухню — там никого не было. Заглянул в пустую спальню. И чуть не бегом влетел в большую комнату…
Лида сидела в кресле и читала книгу.
В ярком зелёном платье, в котором она любила ходить в театр. Волосы уложены каким-то огненным веером. На груди льдисто блестит ручеёк бус из горного хрусталя. Туфли на длинных и острых, как долотца, каблуках. Губы слегка подкрашены, ресницы немного подчернены, глаза чуть подведены. И запах, томный запах зноя и востока…
— Что случилось? — спросил он неуверенно.
Лида вскинула голову, полыхнув причёской, и пусто глянула куда-то ему за спину:
— Я не понимаю…
— Что-нибудь произошло? — повторил он, и сам не очень понимая своего вопроса.
Она пожала маленькими узкими плечами.
— Ты нарядная, сидишь в кресле…
— Да? — изумилась Лида, закрывая книгу. — Если жена нарядная и сидит в кресле, то, значит, что-нибудь случилось?
— Ну, как-то необычно…
— Жена нарядная и сидит в кресле — это необычно?
— Вернее — непривычно.
— Нарядная жена в кресле — непривычно?
Рябинин ещё не освободился от видения больничной палаты, которое не уходило из памяти, зацепившись там на весь сегодняшний вечер, — он уж знал. Может быть, поэтому и не мог вразумительно объяснить, что же его поразило. Не кресло же с платьем, в самом деле… Или всё-таки они — кресло, платье и блёсткий ручеёк хрустальных бус?
— Давай лучше поедим, — улыбнулся он, обрывая этот никчёмный разговор.
— А ужина нет.
— Как нет?
— Я, Серёженька, не приготовила.