Долгое дело
Шрифт:
— Мне очень приятно.
Марат Геннадиевич слышал, что Гостинщиков чудак, но почему-то в его теперешнюю радость не верил. Возможно, из-за ощерившейся бородки, похожей на проволочный ёршик.
— Будто бы идёт предварительная защита вашей докторской. Стоите вы будто бы у геологической карты. И будто бы появляется какой-то мужик и бабахает вас из пистолета по морде. А?
— Что «а»?
— Мужик-то был в очках. А?
— Рэм Фёдорович, я знаю, что вы человек со странностями…
— А фамилия-то у мужика якобы Рябинин. А?
Храмин попробовал
— Чего же не пришёл сам Рябинин? — усмехнулся Марат Геннадиевич. — Мы с ним знакомы.
— На вас посмотреть?
— Поговорить без посредников.
— Ему и половины не выразить того, что в нём есть. А вам удаётся выражать даже то, чего в вас и нет.
— Что вы этим хотите сказать?
— Хочу сказать, что дурак всегда сильнее умного. Дурак прямо-таки впитывает поддержку себе подобных. А умного поддерживает кто? Лишь книги. А они на полках.
— Вы осмеливаетесь называть меня дураком?
— Ну что вы… Я только умному говорю, что он дурак.
Но Храмин думал уже не о дураках. Он ходил по кабинету. Складывалось положение, в которых бывать он не любил и давненько не бывал. А когда и бывал, то имел другую должность и другой возраст.
— Вас Рябинин подослал?
— Он даже не знает, что я обо всём догадался.
— А у него действительно есть пистолет?
— Вот такого калибра. — Рэм Фёдорович развёл руки.
— Неужели вы, думаете, что я испугаюсь? — вдруг покрепчал Храмин, сообразив, что этим разговором о дураках и калибрах он утратил свои позиции и как-то упустил момент отшить наглого ходатая.
— Не думаю. — Гостинщиков прищурил узкие глаза, хотя прищуривать их было уже и некуда. — Пистолета вы не испугаетесь. Знаете, что Рябинин его не применит. Но я-то знаю, чего вы боитесь, — огласки. И я даю честное слово… Если вы не оставите Лиду в покое, то мои заявления лягут на все ответственные столы.
— Мне нужно работать, — буркнул Храмин, взглядом выдавливая посетителя из кабинета.
Гостинщиков встал — его условия были приняты, в чём он не сомневался. В кабинете остался сидеть солидный мужчина в чёрном костюме, с которым стоило бы поговорить, ну, хотя бы о той же любви. Но мужчина сидел за чертой спеси и солидности, куда Гостинщиков не ходил.
— Не скажете, который час? — поинтересовался на прощание Рэм Фёдорович, так и не поняв, что вложил Рябинин в этот вопрос.
Из дневника следователя.
Любить — значит быть счастливым… Кто это выдумал?
Добровольная исповедь.
Мне не хотелось иметь специальность, о чём так пеклись мои родители. Все специалисты похожи на свою профессию и только о ней думают. Покажи мне человека, а я скажу, кем он работает. На лице написано. У такого типа весь мир кончается его работой. Ему кажется, что всё человечество занимается тем же, чем он. Продавщицы считают, что все люди продают и обвешивают. Парикмахерам кажется, что весь мир только стрижётся да бреется. Официанты полагают, что все пьют и закусывают. Повара думают, что человек ест с утра до вечера. Ну а уж если этим занимается всё человечество, то здесь надо и тебе не отставать. Я не хотела стать жуликоватой продавщицей, ни парикмахершей, ни толстой поварихой, поэтому не хотела иметь специальность.
Антонина Максимовна подошла к трюмо. Подошла к трюмо… Это она раньше, лет двадцать назад, подходила, а лет сорок назад и подбегала. Теперь же подбрела, пробралась, прокралась — не походка, а прицеливание, тут не поскользнуться, здесь не зацепиться, там не задеть. Она примерила выцветшую шляпку с вишенками и грустно улыбнулась. Когда-то шляпка ей шла. Лет пятьдесят назад. Та ли это шляпка? То ли это лицо? Она всмотрелась, не переставая удивляться своему виду: светлая, бледная, какая-то бесплотная, как мокрица из-под камня.
Дребезжащий звонок — и он состарился — оторвал её от грустных возвратов в былое. Она прошла в заставленную переднюю и открыла дверь.
Осанистая женщина в сияющем брючном костюме молча перешагнула порог и строговато спросила низким голосом:
— Антонина Максимовна?
— Да.
— Здравствуйте. Ангелина Семёновна Кологородская, заведующая сектором музея.
— Ваш товарищ был позавчера…
— Я приехала из центрального музея.
— Вот как… Тоже за письмом?
— Да, тоже, — мягче сказала дама, не теряя начальственного тона.
— Нет-нет, я не продам.
— А я и не куплю. Я хочу, чтобы вы его музею подарили.
— Господь с вами…
— Где бы нам поговорить?
Дама улыбнулась вдруг такой целомудренной улыбкой, что хозяйка, опалённая, какими-то мягкими лучами, тоже улыбнулась и повела её в комнату. Гостья села на диван, с любопытством обегая взглядом люстру-бутон, тонконогую этажерку, инкрустированный буфет, грибовидный торшер, полутораметровую вазу…
— Вещи моей бабушки, — отозвалась Антонина Максимовна.
— Письмо тоже её?
— Да, кто-то из нашего рода был знаком с самим Поэтом.
— Письмо деловое?
— Что вы, он не писал деловых писем. Оно к женщине.
— Вы правильно сделали, что не продали его местному музею.
— Почему же?
— Антонина Максимовна, можно быть с вами откровенной?
— Да-да, конечно.
Кологородская поставила рядом с собой крупный, прямо-таки мужской портфель, задумчиво побарабанила по нему пальцами и заговорила, подбирая слова:
— Представьте это письмо в музее. Лежит под стеклом и лежит. А если вы его подарите, то рядом с письмом будет табличка, кто подарил и когда.