Долгое дело
Шрифт:
Калязина не позвонила.
Он сидел в кабинете и делал вид, что думает. Но он не думал, а тихо прислушивался к своим мыслям о людях и этой Калязиной.
Любой человек казался Рябинину дивным существом, устроенным сложно, слоисто и загадочно. Какие там руки, ноги, лицо… Человек — это шар, состоящий из оболочек. Сверху одежда, по сезону. Потом кожа и мускулы, тренированные или дряблые. Затем слой информации, которую он впитывает ежедневно вёдрами. Дальше идёт оболочка знаний, в которую превращается часть информации. Потом культура — те
Рябинин потерял себя в пространстве и во времени, захваченный бегущими мыслями, которые цеплялись одна за другую, высекая из двух третью и складываясь в какую-то свою, его собственную теорию.
Так, слои… Но ведь у каждого человека эти слои разной толщины. Бывает, что есть и душа, и знания. Бывает, что есть душа, но нет знаний. Бывает, что есть знания, но нет души. И бывает, что ни души, ни знаний одно тело в синтетике…
Он же думал о Калязиной… Следователь вскрывает эти человеческие слои, как горняки породы, и добирается до души, как те же горняки до руды. Да при чём тут следователь, когда у него сложилась теория — общая, для всех…
Люди общаются друг с другом. Информация, знания, культура, душа. Вся суть в том, на каком уровне происходит это общение. Ну конечно! Если на информационном, то это пустая болтовня: где и что видел, когда и от кого слышал. На уровне знаний общаются учёные. На уровне культуры — умные люди, понимающие больше учёных. И только в общении друзей сливаются души…
Рябинин оборвал извивы своей мысли и взялся за телефон — звонить Калязиной. Трубку он снять не успел, дверь открылась, и Аделаида Сергеевна тёмным облаком зашевелилась перед столом. Ну конечно, её же надо вызвать не телефонными звонками и не повестками, а мыслью.
Она положила перед ним больничный лист. Острое респираторное заболевание.
— Зачем же пришли?.. Могли бы позвонить.
— Телефонному звонку вы бы не поверили.
Рябинин не мог понять её платья. Из чёрного тюля? Не мог понять шляпки. Неужели с чёрным пёрышком? Не мог разглядеть материала бус. Неужели из чёрного янтаря?
— Ну и когда вы поправитесь? — смягчил он улыбкой неуместность вопроса.
— Я не поправлюсь, я умру.
— Ну уж.
— Моя душа не выдержит вашего следствия.
Вот почему он только что думал о человеческой душе — хотел найти её след в Калязиной. Да так и недодумал. Если применить его теорию слоёв, то на каком же уровне он с ней общается? На уровне первой оболочки — одежды…
— А душа-то есть?
— Сергей Георгиевич, вы пользуетесь своим положением. Я ведь не могу спросить вас о душе.
— О душе и не спрашивают — её видят или не видят.
— Почему же вы спрашиваете?
— Потому что не вижу.
Она зашуршала чёрным облаком, видимо забегав руками где-то там, внутри многочисленных складок.
— Вы опять пользуетесь своим положением…
— Неужели не знаете, что из-за вас умерла продавщица ювелирного магазина? — впервые спросил он.
— Сергей Георгиевич, кажется, я уже говорила о вашем богатом воображении, — улыбнулась она притаённо, как бы про себя и для себя.
— Его хватит, чтобы доказать вашу вину.
— Вы только не забудьте, что судьи, как правило, без всякого воображения.
— Истина, Аделаида Сергеевна, всегда побеждала.
— Я тоже в это верю.
— И промелькнуло, исчезая…
…Истина всегда побеждает. Только иногда ей на это требуется день, иногда год, а иногда столетие…
Ему казалось, что у них уже был точно такой разговор, да и не один и не два… Зачем она пришла?
— Моя беда, Сергей Георгиевич, что вы не верите в мои способности.
— А если бы верил?
— Выбросили бы эти протоколы в корзину.
Рябинин улыбнулся, тоже как бы для себя и про себя. Она дрогнула головой, отчего её длинноватый нос легонько клюнул воздух. С чего он решил, что она похожа на ворону? Ворона — мудрая и красивая птица. На гарпию она похожа, на гарпию…
— Сегодня, Сергей Георгиевич, мне приснился сон. Якобы я ошпарила руку. Проснулась, стала варить кофе и ошпарила руку именно в том месте, которое видела во сне.
— В каком месте? — безразлично спросил он, но ей, видимо, этот вопрос и требовался.
Калязина с готовностью сдвинула чёрные рюшечки до локтя, обнажив белую холёную кисть.
— Ничего же нет, — удивился Рябинин.
— Естественно, ожог я сняла психической энергией.
— Ах психической…
— Но я могу его и вернуть.
— Пожалуйста, — бросил он, тут же пожалев: не хватало ещё в кабинете следователя эстрадных представлений.
Калязина положила руку на середину стола, на бумаги своего уголовного дела. Нацелившись взглядом и носом на кисть, она застыла, каким-то образом сковав и Рябинина. Он тоже смотрел на её руку и рассеянно улыбался. Вошёл бы сейчас Юрий Артемьевич или Петельников…
Скорее всего от глупого ожидания ему показалось, что в одном месте, ближе к локтю, кожа порозовела. Маленькое пятнышко, которое, видимо, было и раньше. С трёхкопеечную монету. Нет, с пятачок. Вернее, с ручные часы. Да оно вроде бы растёт…
Он отпустил ироничную улыбку, мешавшую сосредоточиться, и начал смотреть зорко, во все очки.
Пятно расползалось, как на промокашке. Оно уже с яйцо. Уже с крупную картофелину… Бледно-розовое, едва проступающее. Нет, заметное, алое. Краснеет… Уже до арбузной мякоти. Нет, до варёной свёклы. Да оно пышет жаром…
Рябинин вскинул голову — лицо Калязиной морщилось от боли.
— Жжёт, — тихо сказала она.
— А вы того… ликвидируйте.
Она закрыла ожог платьем и убрала руку. Рябинин схватил папку, залистав бумаги и зарываясь в них растерянным взглядом. Что-то надо сделать или сказать… Например, расхохотаться как от весёлого фокуса. И не смотреть ей в лицо, затянутое наглым торжеством, которое было и тогда, с этой спичкой.