Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории
Шрифт:
До самого утра ворочался в постели…
Как волны на море, как холстина полосатая – то черное, то красное, – ныне переменились отношения их с государем. Нынче – самая черная, должно, полоса. Каково теперь царевичу в Преображенских казармах? Слаб он духом, податлив, от страха перед грозным отцом невесть чего наговорить может, и старика фельдмаршала завинит. Апраксин носа не кажет, Шафиров что-то темнит, государь не шлет гонца, не желает его видеть, не надобен стал Борис Петрович…
А ведь сколько лет вместе прожито, сколько дорог пройдено! Верой и правдой служил граф-боярин. Да только не одному государю – Отечеству
Ночи напролет ворочался в своей постели фельдмаршал, а в большой его лысой голове ворочались воспоминания о былых днях и походах. Как началось все, как двигалось – и что еще ждет впереди?
Битва орла и льва
…Петр смолоду не любил бояр, к титулованному дворянству не испытывал особого почтения, они казались ему стариками в душе, но тем не менее приблизил к себе Шереметева. Трудно представить двух более несхожих людей, чем государь и родовитый боярин, род которого шел из одного колена с Романовыми.
Петр – молод, даже юн, Шереметев – зрелый муж; один горяч, как пламя, другой спокойный, размеренный (по крайней мере, пока его не допекут), один непоседлив и вспыльчив, другой терпелив и медлителен. Шереметев боялся резким словом обидеть жену, близких, Петр засадил сестру в Новодевичий монастырь, жену – в другой монастырь и самолично казнил стрельцов.
Глядя на царя, с трудом можно было поверить, что отец его – тишайший Алексей Михайлович, а дед – кроткий нравом Михаил Федорович, которого именитые бояре выдвинули на русский престол. После Смутного времени, после многолетних распрей, после двух Лжедмитриев, после ставок то на поляков, то на немцев решили выбрать из своих, русских, одного достойнейшего. Явились к матери Михаила Романова Марфе и сказали: нравом Михаил кроток, лицом чист, молод, пусть взойдет на царство в сие трудное время. Марфа плакала, не хотела отдавать сына, ее долго уговаривали, стоя на коленях.
Богобоязненным, смиренным стал царь Михаил. «Тишайшим» после него был и Алексей Михайлович, но откуда явился метеор этот Петр? Будто не из их рода, будто с рождения вселилась в него некая небесная сила, неподвластная человеческим законам, – смел, умен, дерзок, всё подвергает сомнению! С детства играл не в игрушечных, а в настоящих солдатиков, и товарищей искал не в кремлевских хоромах, не в жарких палатах боярских, а среди служилых да простых дворянских людей. Сидеть на одном месте не терпел, носился по всему свету, в бескрайней России ему было тесно, и, казалось, хотел мир оглядеть с высот небесных.
Шереметев же был нетороплив, основателен. Мог быть непроницаемым и высокомерным, а мог очаровать разговором, красотой, любезностью. В свои почти пятьдесят лет, не дожидаясь, пока Петр обрежет боярскую бороду и заставит снять русский кафтан, он брился, пудрил парик и носил европейское платье. С молодых лет впитал два начала – русское и западное, изучал латынь, польский, греческий, знал священные тексты. После Киева с Москвой-матушкой связал свою судьбу и называл ее Домом Пресвятой Богородицы. Дороден, осанист, полон достоинства, он и с простыми людьми обходился уважительно. Однако, когда совершал заграничное путешествие, возмущен был грубостями и леностью русских слуг, прогнал их и взял иноземцев.
В 1697 году Петр собрал своих подданных, отроков боярских, которые «умом вышли», и объявил, что посылает их за границу – 28 человек в Италию, 22 человека в Англию и Голландию. Каждому велено жить «своим коштом» и непременно взять с собой ученика «хоть бы и из холопов, чтобы они навигацкому делу научились, судном владеть как в бою, так и в простом шествии, знать все снасти и инструменты, к тому подлежащие». А ежели какой боярин пожалеет своего дитяти, не пустит отпрыска, то пусть пеняет на себя. Лени, жизни косной старомосковской царь не терпел, он любил скорость, чтоб дело спорилось!
Собрав всех перед отъездом – три сына Ржевских, стольники Трубецкой, Куракин, Долгорукий, Глебов, – оглядел пронзительным взглядом: поддержат ли его, Петровы, новации? Не будут ли лениться?
Остановил на Шереметеве взгляд. «Любопытство имею повидать другие страны, – сказал тот. – Хочу поклониться в Риме Святым Петру и Павлу». Только и всего? Нет, в пути он посетит польского короля, австрийского императора, Папу Римского, поведет дипломатические переговоры, чтобы расположить Европу в пользу России. Царь доволен: того и желал, ему нужны союзники, понуждает вечная угроза войны с турками.
– Понукать не стану, неволить тебя грех… – начал Петр.
– Понукать меня, государь, не надобно, я сам готов.
– Триумф! – воскликнул, прохаживаясь, царь. – Великое твое посольство будет, Борис Петрович! Крепкую надежу я на тебя имею…
Денег государевых Шереметев не просил. Между тем на одни лишь подарки именитым европейцам израсходовал около 20 тысяч рублей из своего кармана.
Среди бояр пошли разговоры: Шереметев-то, мол, сам, по своей воле едет, не то что их отроки. Но говорили и другое: мол, Петр отсылает из Москвы Шереметева, оттого что за трон свой боится. Однако чего не скажут досужие языки, да еще придворные?
Перед отъездом из Москвы Петр устроил торжественный обед в доме Лефорта, на берегу Яузы, – молодой государь любил этот веселый, открытый дом. В самый разгар запахло дымом – оказалось, что противники его задумали поджечь «неметчину» и разделаться таким образом с царем. Слава Богу, упредили беду, но с того дня Шереметев еще вернее стал в своем желании помогать молодому государю.
Наконец Петр под видом простого матроса отправился в Голландию, а боярин Шереметев во главе великого посольства – в Вену – Варшаву – Рим – Неаполь – на Мальту…
Все занимало Петра в Голландии, он внимал учителям – датским, шведским, немецким, а вечерами пировал с матросами, торговал с купцами, договаривался о покупке оружия, снаряжения, а еще изучал умело рисованные карты, схемы кораблей, лодок. С любопытством рассматривал заспиртованные части тела – и не морщился, а также картины, изображающие анатомический музей: черно-белых, похожих на птиц, докторов возле разрезанного тельца ребенка. Однако картину «В анатомическом музее» покупать не стал, взял другую замечательную картину Рембрандта – «Данаю».