Долгое прощание
Шрифт:
– С ним все в порядке. Он в Акапулько. Рэнди его прикрыл. Но вообще эти ребята против грубого обхождения с полицией. Менди не так плох, как кажется.
У него есть сердце.
– У меня тоже есть.
– Так как насчет «лимонной корочки»?
Я встал, не отвечая, и подошел к сейфу. Повернул ручку, достал конверт, в котором был портрет Мэдисона и пять сотенных, пропахших кофе. Вытряхнул все на стол, потом взял пять сотен.
– Это я оставляю себе. Почти столько же ушло на расходы по этому делу.
С портретом Мэдисона
Я развернул его перед Терри на краю стола. Он взглянул на него, но трогать не стал.
– Оставьте себе, – сказал он. – У меня и так хватает. Вы ведь могли во все это не ввязываться.
– Знаю. После того, как она убила мужа и ей сошло это с рук, она могла бы еще встать на путь добра. Он, конечно, по-настоящему ни черта не значил.
Всего-навсего человек с кровью, мозгом, чувствами. Он тоже знал, что произошло, и пытался как-то жить, несмотря ни на что. Книги писал. Может, вы о нем слышали.
– Слушайте, у меня ведь, собственно, выбора не было, – медленно произнес он. – Я не хотел никому причинять зла. Здесь у меня не оставалось ни шанса. И соображать было некогда. Я испугался и бежал. Что мне было делать?
– Не знаю.
– В ней было какое-то безумие. Она, может быть, все равно его убила бы.
– Может быть.
– Ну, расслабьтесь вы немного. Пойдем выпьем где-нибудь в тишине и прохладе.
– Времени нет, сеньор Майоранос.
– Мы ведь когда-то дружили, – печально сказал он.
– Разве? Я забыл. По-моему, это были какие-то другие люди. Постоянно живете в Мексике?
– О, да. Я и приехал-то незаконно. И всегда здесь жил незаконно. Я вам сказал, что родился в Солт-Лейк-Сити. В Канаде я родился, в Монреале. Скоро получу мексиканское гражданство. Для этого нужен только хороший адвокат. Мне всегда нравилось в Мексике. Пойти к Виктору выпить «лимонную корочку» не составит большого риска.
– Забирайте свои деньги, сеньор Майоранос. Слишком на них много крови.
– Вы же бедняк.
– А вы откуда знаете?
Он взял купюру, растянул ее между тонкими пальцами и небрежно сунул во внутренний карман. Прикусил губу. Зубы, как у всех людей с темной кожей, казались очень белыми.
– В то утро, когда вы повезли меня в Тихуану, я не мог вам ничего рассказать. Я дал вам шанс позвонить в полицию и выдать меня.
– Я не обижаюсь. Уж такой вы человек. Очень долго я не мог вас раскусить. В вас было много хорошего, приятные манеры, но при этом что-то мне мешало. У вас были принципы, и вы их соблюдали – но чисто личные. Они не имели отношения ни к этике, ни к совести. Вы были славный парень – по природе славный. Но с бандитами и хулиганьем вам было так же уютно, как с честными людьми. Если эти бандиты прилично говорили по-английски и умели вести себя за столом. Мораль для вас не существует. Не знаю, война ли это с вами сделала, или вы родились таким.
– Не понимаю, – сказал он. – Ей-богу, не понимаю. Пытаюсь вам отплатить, а вы мне не даете. Не мог я в то утро вам все рассказать. Вы бы тогда не согласились.
– Приятно слышать.
– Я рад, что вам хоть что-то во мне нравится. Я попал в передрягу.
Случилось так, что некоторые мои знакомые умели выпутываться из передряг.
Они были у меня в долгу за то, что произошло на войне. Может быть, тогда единственный раз в жизни я сразу поступил правильно, инстинктивно, как мышь.
И когда я к ним обратился, они откликнулись. Причем бесплатно. Думаете, Марлоу, на всех, кроме вас, висит ярлычок с ценой?
Он перегнулся через стол и взял у меня сигарету. На лице у него под густым загаром проступил неровный румянец. Шрамы резко выделялись. Я смотрел, как он достает из кармана шикарную газовую зажигалку и прикуривает.
На меня опять пахнуло духами.
– Приличный кусок души вы у меня отхватили, Терри. Расплачивались улыбкой, кивком, приветственным жестом, нашими тихими выпивками в тихих барах. Славно это было, пока не кончилось. Пока, амиго. Не стану говорить «до свидания», Я уже с вами попрощался, когда для меня это кое-что значило.
Когда было грустно, одиноко и безвозвратно.
– Слишком поздно я вернулся, – сказал он. – На пластические операции уходит много времени.
– Вы бы вовсе не вернулись, если бы я вас оттуда не выкурил.
Внезапно у него в глазах блеснули слезы. Он быстро надел темные очки.
– Сомневался я тогда, – произнес он. – решиться не мог. Они не хотели, чтобы я вам рассказал. Я, просто не мог решиться.
– Не волнуйтесь, Терри. За вас всегда кто-нибудь решит.
– Я служил в коммандос, приятель. Туда просто так не берут. Я был тяжело ранен, и у этих нацистских врачей мне не сладко пришлось. Что-то во мне от этого изменилось.
– Это я все знаю, Терри. Вы очень милый парень во многих отношениях. Не мне вас судить. Я этим никогда и не занимался. Просто вас здесь больше нет.
Вы давно уехали. У вас красивый костюмчик, духи хорошие, и вы элегантны, как пятидесятидолларовая шлюха.
– Да это все игра, – сказал он почти с отчаянием в голосе.
– От которой вы получаете удовольствие, верно?
Углы губ у него дрогнули в горькой улыбке. Он энергично и выразительно пожал плечами, как латиноамериканец.
– Конечно. Только играть и остается. Больше ничего. Здесь... – он постучал себя по груди зажигалкой, – здесь пусто. Все, Марлоу. Все давно кончилось. Что ж – наверно, пора закругляться.
Он встал. Я встал. Он протянул худую руку. Я ее пожал.
– Пока, сеньор Майоранос. Приятно было с вами пообщаться – хоть и недолго.
– До свидания.
Он повернулся, пересек комнату и вышел. Я смотрел, как закрылась дверь.
Слушал, как удаляются его шаги по коридору, выложенному поддельным мрамором.