Долгота дней
Шрифт:
Годы прошли с тех пор. Ужасный первый год — сплошные дождливые холодные вечера. Будто триста дней ноября, данных тебе для усмирения духа. Ты стоял на коленях в воде и читал расплывающиеся буквы на незнакомом тебе, Иван Иванович, языке. Читал единственно потому, что любое другое действие причиняло боль. Читать именно эту книгу, именно на коленях, именно под дождем было в равной степени горько и целительно.
Второй год выдался жестоким. Тебя едва ли не каждый день избивали за чтение Кобзаря люди, которые были как две капли похожи на тебя самого. На того тебя, который приехал в Украину, чтобы защитить русский мир. Они били тебя беспощадным боем именно за Шевченко, не стесняясь
Весь третий год ты страшно болел. Хуже всего, что к тому времени ты уже влюбился в певучий и соловьиный. Равно как и в поэзию Тараса Григорьевича. Чего, конечно, простить себе никак не мог.
И вот, намучившись с просыпающейся любовью к Украине, ты решил повеситься на березе. Пришел ночью к Днепру. Решил умыться перед смертью, помолиться коленопреклоненно, чтобы все как полагается. Принялся умывать лицо, тут тебя и потянуло в самую глубину. Ты упал в ледяную темную воду, не чая больше выплыть. И неожиданно увидел свет. Говорил с кем-то. Но с кем и о чем? Того ты отчетливо не запомнил. Кажется, звал тех, которым суждено освободить тебя. Они были светлые, вдохновленные, чистые, псалмы читали, песни пели. Или не пели? Но в любом случае, эти-то, что прошли сейчас мимо, седые и пахнут дурно. Впрочем, от тебя тоже не пятой шанелью несет. Переселенцы.
«Да, кстати, — вспомнил ты внезапно и оживился, — они ж вроде обещались прийти с шоколадом?»
В последние годы жизни — а ты действительно по своему личному времени прожил в Киеве никак не меньше пяти лет — страшно полюбил шоколад. А все потому, что спиртное в глотку не лезло. Нибелунги не позволяли. Стоило купить бутылку беленькой, как являлся кто-нибудь из них и укоризненно махал мохнатым зеленым пальчиком перед твоим бугристым лицом. И ты тут же разбивал бутылку о камни мостовой, сам того не желая. О, невыносимые нибелунги!
Ночи были полны кошмаров. Даже днем наяву тебе являлись убитые тобой люди. Чтобы не видеть их лиц, не чувствовать боли, ты должен был читать Кобзаря. После первых же строк «Гайдмаков» пропадали призраки военных лет. Даже Киев становился мерцающим, размытым, тонким, будто пергамент. И тогда тебе казалось, что на самом деле ты не в Киеве, а в Иерусалиме, в Старом городе, в двух кварталах от Гроба Господня. Сидишь с закрытыми глазами на корточках между лотками с халвой и антикварной лавкой и слушаешь гомон толпы.
Так что читал ты сутки напролет, и у тебя осталась, можно сказать, одна радость в жизни. Да и просил-то ты шоколада всего чуть. Зайчика да котика. Но, может, они забыли, если это и они?
«Да нет, точно они! — внезапно уверился Иван Иванович. — Их я видел тогда в полынье. Разговаривал именно с ними. Ну что ж, значит, скоро конец моему послушанию».
Отчитал ты свое, Иван Иванович, свое в ненавистном тебе городе Киеве на ненавистном тебе языке…
Двое седых и похмельных мужичков отдалились, потерялись в толпе. Ты открыл снова Шевченко и принялся читать, наливая душу соком тягучих, черных и червонных слов. Чувствуя Магеллановый грохот в облаках своих вен. Радуясь киевскому морозцу, потихоньку леденящему сердце, обещающему быструю и легкую смерть. Трое молодцов выскочили из джипа, подхватили тебя под руки и поволокли к скверу. Ты сначала пытался молча отбиваться. Потом уразумел, что все зря, что это и есть конец, и больше ничего в этой жизни у тебя не будет.
* * *
«Сауна на Подоле» крепко отличалась от «Пятого Рима». Здесь все происходило иначе. Иначе падал свет и текла вода. Совсем по-особому превращалась в пар. И капель звучала иначе. Но, быстро приведя в порядок себя и помещения, трое переселенцев чинно стали у окон, обращенных в неизвестную сторону света. Лизка оглядела своих мужиков, откашлялась и запела:
Audio vocem de mirabili future,
Matutinam vocem, rore humidam.
Audio vocem, et pericula ventura
Turbant mentem, sicut puero cuidam.
И Сократ с Вересаевым подхватили крепнущими голосами:
Mirabile futurum, пе esto mihi durum,
Ne esto mihi durum, ne esto durum.
Origine ex pura ad optimum futurum,
Ad optimum futurum iam nunc egressus sum.
[2]
Спев припев последний раз, они помолчали.
Сократ заметил:
— Lingua latina non penis canis est!
— He хрен собачий, — поддержал его Вересаев. — А может, гимн, для души? «Ще не вмерла…», Сократ, что скажешь?!
— Дома на Донецкой выпьем и споем. А то неудобно как-то, — досадливо махнул рукой Гредис. — Сам подумай, кому надобно наше исполнение? Кто в него тут верит? В Киеве, скажу я тебе, чтобы петь эту балладу, большого ума не надо. Да и голоса наши с тобой известные. Чего ж мы станем разводить показуху? Гневить духов воды и огня? Мы ж с тобой не патриоты какие-нибудь, Коля?
— Конечно, нет, — развел руками Вересаев. — Мы ватные кавалеристы и про нас…
— Вот и я про то! А домой доберемся, сядем за стол, да тихонько и споем. Вот это будет по-нашему. Честно и задушевно. «Ще не вмерла…», «Gaudeamus igitur…», «Кедь ми прийшла карта», «Lili Магіееп», «Hej, sokoly», «Tumbalalaika», «Тато daleko», «Yesterday», «Пиємо, пиємо по два-три, по три дні» — и прочие исконные наши национальные хиты. Не могу я среди этого сине-желтого кафеля раскрыться как исполнитель, понимаешь? Мутит меня от него. Так бы и убил кого-нибудь. Или хотя бы выпил водки.
— Кафель в Z несравненно лучше? — поинтересовалась Лиза Элеонора.
— Не встревай в мужские беседы, — попросил Гредис.
— Отлично! Встречайте сами клиентов, а я сейчас буду, — Лиза махнула рукой и выскочила в дверь. В предбаннике подышала на ледяное стекло, и на нем тут же нарисовались Новый год и елка. Над площадью закачалась рождественская звезда, и закрутилась карусель, которую давно следовало сжечь. Звезда замерцала радугой, поплыла по мокрому небосводу, исчезла вдали. Замычала корова, облизала красное личико Иисуса. Иаков схватил семью и срочно повез на курорт. Крохотный Ирод стал убивать младенцев. Три царя принесли подарки. Началась новая эра.