Долгота дней
Шрифт:
— Патриот?
— Вот-вот, что-то в этом роде, — кивнул Сократ. — Конечно, не в том смысле, как принято…
— Понимаю, Сократ Иванович.
— Уж не знаю даже, отчего, — Гредис помассировал затылок, — но чудится мне, будто только тем, что живой здесь стою, что-то хорошее для страны сделал! Понимаю, смешно это, но сердце радуется. И отчасти даже как бы гордится фактом собственного бытия. Скажешь, старческий идиотизм?! Что ж, может, и он! — профессор помассировал пальцами виски.
— У меня, Сократ Иванович, — подхватил Вересаев его под руку, — точно такие же ощущения! А ты что
— Булками шевелите, — посоветовала девушка.
Несколько крепких парней со свиными ушами и крохотными глазками наблюдали за ними из минивэна синего цвета с тонированными стеклами. Полная интеллигентная дама в очках, сидящая в «Шоколаднице», изучала не столько страницы «Войны и мира», лежащей перед ней, сколько Гредиса и Вересаева. Стоило Лизе прищурить глаза — и становилась эта дама похожей на свинью в рюшках. У девушки в горле застучал пульс. Лиза Элеонора страшно любила Льва Толстого, но при этом чувствовала, что сегодня свиной змей особо недоволен переселенцами, оказавшимися в самом центре его владений. Любой из прохожих может оказаться одной из его голов. И тогда…
«Что тогда? — думала Лиза, вытирая испарину. — Смерть? Но, боюсь, смерть уже не для нас. Значит, жизнь? Свиная жизнь по свиным законам? Неужели можно принудить и к этому? А если нет, отчего я чувствую, что этот день — последний? Ведь мы так ничего и не сделали! Никого не нашли, не спасли, не прочитали, не почесали пузо! Только и успели, что почувствовать себя беспомощными детьми и разувериться в собственных силах».
— Поворачиваем налево! — прикрикнула она, и мужички ее послушались.
— Вот я как думаю, — свернув за угол, продолжил Вересаев. — Коля — химик, писатель, человек. Коле, между прочим, пятьдесят пять, и он живет в этой стране. Кому и что я должен доказывать? Быть живым и настоящим, Сократ, — ведь в этом и состоит единственная человеческая работа! Стать хомо, простите, сапиенсом, на том конкретном месте, куда Бог тебя определил, — вот дело всей жизни. Причем не такое простое, как кажется Министерству культуры. Говорить на каком-нибудь хотя бы языке, творить. Любить, в конце концов, баб…
— Коля, ну ты достал уже с бабами, — покачал головой Гредис.
— Или хотя бы выпивку и стихи, — исправился Вересаев. — Смотреть на звезды. В конце концов, человек для государства или государство для человека? Ведь что нам это, извините, государство? Мы и без государства всякого можем воевать, строить, стихи писать, баб любить, уж прости, Сократ, но без них жизнь — не жизнь. Есть ощущение, что модерная держава украинцам нужна исключительно, чтобы сказать другим народам: «Вот, млять, и мы построили! А вы думали, не построим?! Да ни хуя подобного!»
Положа руку на сердце, Сократ, наш народ сейчас воюет, рожает и кормится не благодаря государству, а вопреки ему. Нет, я не говорю ничего! — поднял руки Вересаев и непременно упал бы на проезжую часть, если б его не поддержала Лиза. — Раз принято так в международной практике, чтобы оно было, это самое государство, пусть будет. Хрен бы с ним! Но причем тут его интересы? Какие, на хрен, у него могут быть интересы? Государство, на мой взгляд, — это что-то типа пылесоса. Его дело — работать, а не иметь интересы. Это механизм,
— Ну да, ну да, — саркастически усмехнулся Гредис.
— А нация — это еще что? — снова загорелся Николай. — Вот ты, например, литовец. А я, допустим, химик. И оба мы граждане Украины. И не вижу в том противоречия. Каждому свое, как говорили древние греки…
— Римляне, если уж на то пошло.
— Да хоть египтяне, профессор! Нация хороша была во времена Наполеона, а сейчас что это? Как на мой рассудок, сейчас важен народ! — он поднял длинный и желтый от табака палец вверх. — А народ — это что такое? Это все мы, к примеру, без разбора. Вот такие нелепые, смешные, глупые дети Украины, любящие ее каждый по-своему. Да и что такое сама наша страна? Не Рада, не администрация президента, не территория. И уж конечно, не политическая партия, группа крови. А тем более не родословная! Мы же не собаки, в конце концов, Сократ Иванович?! Мы же люди вроде?
— Банальщину несешь, Коля! — поморщился Гредис.
— Нет, обожди! Вот как ты там говорил? Жизнь после смерти! Вот что такое Украина. Это души наши! Это Рай, который, как известно, или есть в тебе, или его в тебе нет. Свет немеркнущий!
— Ну и бабы, конечно, — добавил Сократ, усмехнувшись.
— И мне, например, обидно, — Вересаев не заметил сарказма. — Говорят: этнические украинцы, этнические украинцы. Просто какое-то бремя, млять, белого человека. А есть, например, масса евреев, которые любят Украину.
— В самом деле?! — поднял брови Сократ. — Вот так новость. Никогда бы не подумал.
— А вот и зря, — пожал плечами Вересаев, — любят! Гимн ее поют к месту и без места. Жизнью рискуют иногда. Мучаются этой страной, страдают и даже временами плачут.
— Ты еще зарыдай мне тут, прямо на Владимирской, — кивнул Гредис, — давно в центре Киева такого цирка не видали.
— Рыдать я не стану. Но вот слушай, говорят — нация, язык. А ты посмотри хотя бы на русский мир…
— Не хочу я смотреть на него, — поморщился Сократ. — Нагляделся досыта. Но вот что я тебе скажу. Ты, Коля, бабник и безродный космополит. Впрочем, я сам иногда испытываю желание умыть руки, — скривился Сократ. — Люди, швыряющие гранаты в центре Киева, заявляющие, что на востоке страны проживает генетический мусор, это даже для меня перебор. Уж на что я профессиональный философ.
— Тяжелые времена, — вздохнул Вересаев. — Я у людей посттравматический шок и отсутствие чувства юмора.
— Прекратите стонать, девочки! — проговорила Лиза. — Переходим на противоположную сторону!
— Что бы мы без тебя делали? — ласково проговорил Вересаев и попытался ущипнуть Лизу за ягодицу.
— Вересаев, получишь по харе! — пообещала Элеонора.
— Коля, не распускайся, в самом деле, — заметил Сократ, — не про тебя ягодка растет.
— Да поспела твоя ягодка, боюсь, как бы не осыпалась!