Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества
Шрифт:
В тот же вечер я созвал заклятых бунтовщиков поиграть в кости. Некоторые уже надрались, как свиньи. Глаза их горели напускной бравадой и воинственностью. Роль амулетов и идолов играли для них ром и водка. В этом отношении наши матросы с волосатой грудью и руками в шрамах были ничуть не лучше негров.
— Я понимаю, что вам иногда надо выпить, — мягко обратился я к собравшимся. — Но, будь я на вашем месте или, как говорится, в ваших башмаках, если б они у вас имелись, я бы уже давно спился.
— А ты, получается, не в наших башмаках? — выкрикнул Роджер Болл, который впоследствии, под началом Робертса,
— Ты совершенно прав, Болл, — признал я. — Остаться в живых после килевания ещё ничего не значит. Ты бы со своей толстокожестью тоже сумел. Мало что свалит такого быка, как ты. Верно, ребята? Роджер Болл ого-го какой здоровый мужик!
Кое-кто закивал. Товарищи хотели жить в согласии с Боллом, который легко раздражался и действительно был силён как бык. К тому же, обманутые моим невинным тоном, они принимали каждое слово всерьёз. Только Томпкинс, обратил внимание я, чувствовал какой-то подвох.
— Во-во, — поддакнул Болл с самодовольным смешком, которым я желал бы ему подавиться. — Во-во, — повторил он. — Ни одна живая душа не смеет мне указывать, ни Сильвер, ни кто другой.
Он гордо огляделся вокруг. Увы, на каждом судне находились такие Боллы, у которых избыток самоуверенности и чисто физической силы не оставлял в башках места ни для чего другого. И чем это всё кончалось? Они прежде других попадали на виселицу либо к акулам либо становились пушечным мясом.
— Опять-таки совершенно верно! — спокойно отвечал я. — У тебя, Болл, есть голова на плечах. Только хорошо бы ты ею почаще пользовался.
— Ты к чему клонишь, разрази тебя гром?! — угрожающе проревел он.
— А клоню я, ребята, к тому, — произнёс я голосом, который нисходил на меня в такие минуты с небес, — что если б этот храбрый, сильный и толковый парень имел право заявлять о своих претензиях, то черту перешёл бы не я, а он. Не я, а он бросил бы вызов Баттеруорту и подстрекал вас к мятежу. Но разве Роджер Болл совершил что-либо подобное?
Все молчали.
— Ты горазд трепаться, Болл, а капитанские приказы всё равно исполняешь как миленький.
Болл стиснул кулаки и чуть не задохнулся от гнева, однако даже он понимал, что всеобщая поддержка на моей стороне. Я взял кости и бросил их на стол.
— Перейдя черту, я поставил на кон свою единственную драгоценную жизнь, — продолжил я, когда кости легли. — Вот почему у меня есть преимущество перед таким, как ты. Если кто не согласен, я готов его выслушать.
Тишина говорила сама за себя.
— Томпкинс, у тебя круговая грамота?
Томпкинс достал скомканный лист и кинул его на стол, точно бумага жгла ему пальцы. Взглянув на грамоту, я сложил её и спрятал за пазуху.
— Вы все подписали документ и теперь связаны письменной клятвой. Вам известно, что это означает. Если бумага попадёт в чужие руки, вас ожидает виселица, в лучшем случае — двадцать лет в Нью-гейтской тюрьме. Посему ни один теперь не имеет права выйти из заговора, оставив других рисковать своей шеей.
— А почему ты не подписался, Джон? — осторожно спросил Томпкинс.
— Я подозревал, что кто-нибудь задаст этот вопрос. Но мне казалось, что ты, Томпкинс, и сам знаешь ответ. Прежде всего я дорожу собственной шкурой. Если бы каждый из вас так же дорожил своей, я бы подписался руками и ногами. Тогда была бы не нужна круговая порука в виде этой бумаги. Я бы взял всё на себя и поставил свою подпись, Джон Сильвер, крупными жирными буквами, вот тут, на самом верху. Однако посмотри вокруг! Половина так называемых дерзких бунтовщиков уже начала для храбрости прикладываться к бутылке. Разве так следует заботиться о своей и моей шкуре? Нет, спиртное туманит мозги и делает человека непредсказуемым. Как вы думаете, почему многим из вас не удаются ваши грандиозные планы? Да потому, что кто-нибудь обязательно посчитает победу обеспеченной, упьётся до чёртиков и распустит язык или потеряет голову. Так-то вот. Вот почему я не поставил свою подпись и вот почему я взял бумагу себе. А теперь я должен сказать вам следующее. С этой минуты и до того, как на борту нашего судна появятся выборный капитан и вольные моряки, люди чести, с выпивкой покончено. Ни капли, ясно? Если я замечу кого-нибудь с бутылкой или на взводе, я сам вручу бумагу Баттеруорту.
Кое-кто поворчал-побурчал, но серьёзных возражений не последовало. Никто не был готов убить меня и завладеть бумагой только ради того, чтобы напиться.
— Чтобы закрыть этот вопрос, — решил подбодрить их я, — обещаю, что потом вы сможете пить, сколько влезет, хоть упиться до смерти, если таково будет ваше желание.
— Да хватит тебе, Джон! — сказал Томпкинс. — Можешь дальше не распространяться. Мы всё поняли. Верно, ребята?
Томпкинс говорил развязно, но он нашёл правильный тон. Хорошо, хоть один из них понимал, что поставлено на карту. Остальные молча согласились, даже Болл, во взгляде которого, однако, светился опасный огонёк.
— Так какие наши планы? — тоже довольно решительно спросил Лейси.
— Мы принимаем на борт чернокожих невольников. Я освобождаю их от цепей и даю всё необходимое для захвата судна. Нам не придётся пошевелить и пальцем, не говоря уже о том, чтобы рисковать собственной драгоценной шкурой. Когда негры очистят ют от офицеров и прочего балласта, в дело вступаем мы и помогаем рабам переправиться на берег. Им ведь нужно это и только это. Что скажете, господа хорошие? Мы поднимем мятеж, не приложив к тому почти никаких усилий. Прекрасный корабль достанется нам задарма, а нас нельзя будет даже повесить.
Я снова взял в руку кости и бросил их на стол. Две шестёрки.
— Кто-нибудь может выкинуть больше? — спросил я, от души расхохотавшись.
17
Надеюсь, господин Дефо, по этим эпизодам из моей жизни вы можете представить себе, как трудно жилось человеку моего склада среди людей, составляющих на свете большинство. Иногда мне кажется, полжизни ушло на препирательства с ними, на уговоры образумиться. Но был ли от этого толк? Спасся ли хоть кто-нибудь благодаря моим увещеваниям? Пускай, чёрт бы их всех побрал, винят за ослушание себя, и никого другого. Может, я виноват в том, что один остался в живых? Может, я виноват в том, что сижу у себя на утёсе как последний представитель нашей вымершей братии?