Доллары за убийство Долли [Сборник]
Шрифт:
— Вперед… вперед…
В самом конце avenue d’Orl'eans, около заставы, он заметил круглый фонарь гостиницы. Он позвонил, подождал, прислонившись к стене, чтобы ему открыли, спросил номер, бросился одетый на постель, не заперев даже дверь на ключ, и погрузился в сон, тяжелый, как смерть.
Через несколько минут полицейский, не имевший ни малейшего желания провести ночь под открытым небом, позвонил, в свою очередь, и самым естественным голосом сказал слуге:
— Дайте мне, пожалуйста, номер рядом с моим приятелем, который только что вошел.
Он осторожно поднялся по лестнице и, когда слуга вышел, приложил ухо к стене. Кош дышал тяжело и ровно. Тогда он растянулся на своей постели и, успокоившись за свою добычу, тоже заснул.
В эту ночь Кошу снилось, что он в тюрьме и что за его сном наблюдает тюремщик, — сон был странно близок к действительности. Он уже несколько часов перестал быть свободным и превратился в затравленного зверя, вокруг которого мало-помалу сжимается непроницаемая цепь загонщиков…
В 8 часов утра Жавель был уже опять на своем посту перед 16 номером улицы Дуэ. Он мог бы прямо подняться к Кошу и поговорить с его прислугой, но не хотел встречаться с консьержкой и ждал на тротуаре, пока она выйдет. В Париже дело невиданное, чтобы какая-нибудь консьержка оставалась более часа в своей комнате, в особенности утром, когда совершается обыкновенно обмен сплетнями; он был уверен поэтому, что ему скоро удастся пройти незаметно. И в самом деле, через несколько минут она вышла. Жавель моментально шмыгнул в подъезд. Он не знал, на котором этаже жил журналист, но это его нисколько не смущало; он позвонил у первой попавшейся двери и спросил:
— Здесь живет господин Кош?
— Нет, на четвертом этаже.
— Извините, пожалуйста…
На четвертом этаже ему отворила дверь старуха.
— Господин дома? — спросил он тоном человека, задающего этот вопрос только для формы и уверенного, что в это время «господин дома»…
— Его дома нет…
Он улыбнулся:
— Скажите ему, что это я пришел… он, наверное, меня примет… Вы только назовите мою фамилию…
— Но уверяю вас, что его нет дома…
— Я думал… Как это неприятно… Вы не знаете, когда он вернется?..
Старуха подняла руки к небу:
— Я больше ничего не знаю. Вот уже четыре дня, как он уехал… Он может вернуться с минуты на минуту, а может и не вернуться.
— Видите ли, — проговорил Жавель, — мне бы очень хотелось повидаться с ним…
— Что ж, если вам так хочется, зайдите… может, он и вернется…
— Да… я подожду его немного…
Он вошел в кабинет и уселся, спрашивая себя, каким образом ему начать разговор. Но ему не пришлось ломать голову. Прислуга сама начала рассказывать, не дожидаясь вопросов:
— Да, вот уже четыре дня, как его нет. Это очень странно — обыкновенно он никогда не уезжает, не предупредив. Ему приносят письма, телеграммы, его спрашивают, и никто не знает, что сказать…
— Может быть, он поехал к родным?
— О! Наверно, нет.
— Вы были при его отъезде?
— Нет. Когда я пришла сюда утром, то нашла неубранную постель, а его вечерний костюм — брошенным на стул… Я все вычистила, убрала. Меня это очень удивило, так как обычно он никогда не выходит раньше одиннадцати часов; вернувшись к себе завтракать, я, не знаю почему, все об этом думала, и знаете, что мне пришло в голову?.. (Надо вам сказать, что один раз он точно так же рано уехал, чтобы драться на дуэли.) Я подумала, что, может быть, и теперь…
— Неужели вы так думаете?.. Я бы об этом знал…
— Теперь и я того же мнения. Но в ту минуту меня навело на эту мысль то, что он как будто с кем-то поссорился. Ведь вы его друг и знаете, какой он аккуратный…
— Да, да, — поспешил подтвердить Жавель, — очень аккуратный…
— Между тем вся грудь его рубашки была запачкана кровью…
— Ну, и?.. — торопил страшно заинтересованный полицейский.
— Его манжета была совершенно смята, разорвана, и он потерял одну из своих запонок, знаете… которые он так любил…
— Золотые с бирюзой?
— Не знаю, как это называется.
— Такие маленькие голубые камешки… — пояснил Жавель, захлебываясь от радости.
— Да, да, они самые и есть. Так вот, петля была разорвана, и запонки не было. Вы бы так же, как и я, решили, что он поссорился, так как он был добрый малый, но…
Жавель поспешил перебить Старуху. Все, что она могла теперь еще сказать, теряло свой интерес перед этими двумя важными сообщениями: кровь на рубашке и в особенности исчезновение запонки, по описанию похожей на ту, которую нашли на месте преступления!
Но все это казалось ему таким невероятным, как будто нарочно для него подстроенным, что он захотел сам во всем убедиться. Поэтому он сказал, притворяясь удивленным:
— Вы уверены в этом?..
— Как, уверена ли? Если вы знали его запонки, посмотрите сами. Я нарочно оставила рубашку на тот случай, если он сам ничего не заметил и подумал бы, что это я ее испортила; я вам покажу ее.
Она прошла в спальню и почти сейчас же воскликнула:
— Вот так так! Этого еще недоставало! Он приходил вчера и переменил белье! Все ящики перерыты… Взгляните в корзину: вот его фланелевая рубаха; вчера еще ее тут не было…
«Черт возьми! — подумал Жавель. — Не исчезли бы после его прихода запачканная рубашка и запонка! Конечно, старуха всегда признает ту, которая у нас в руках, но это будет не так ясно и в особенности не так эффектно…»
Он последовал за нею в комнату, удивленно повторяя:
— Что вы говорите? Он вчера переменил белье здесь?..
— Да, я знаю, что говорю… Вот его фланелевая рубашка, которую он надевает только по утрам; вчера в корзине была только его фрачная рубашка с пятном крови… там… и с разорванной манжеткой вот тут… А что касается второй запонки, так вон она там… на камине… видите сами, что я не вру…