«Долоховский текст» творчества Л.Н. Толстого: истоки, семантика, функции, контекст
Шрифт:
«– Блюхера накормить, Сашка! – крикнул граф.
Явился Сашка, с дороги выпивший стакан водки и захмелевший порядочно.
– Ты уж не утерпел: напился, каналья!.. Накормить Блюхера!
– И так не издохнет: вишь, какой гладкий! – отвечал Сашка, поглаживая собаку.
– Ну, не разговаривать! Пошёл, накорми.
– Вам только бы собака сыта была, а человек выпил рюмку, так и попрекаете.
– Эй, прибью! – крикнул граф таким голосом, что стёкла задрожали в окнах, и кавалеристу даже стало немного страшно.
– Вы бы спросили, ел ли ещё нынче Сашка-то что-нибудь. Что ж, бейте, коли вам собака дороже человека» [III. С. 130].
Такой же мотив встречается в черновых редакциях романа «Война и мир», где уже Долохов ставит жизнь собаки куда выше, чем жизнь солдата. В черновиках романа Долохов постоянно появляется в сопровождении собаки: «Он избил до полусмерти солдата, который за деньги служил ему,
«Приехал Султанов, в восторге от того, что получил собак. Замечательная и оригинальная личность. Ежели у него не было страсти к собакам, он был бы отъявленный мерзавец. Эта страсть более всего согласуется с его натурой» [XLVI. С. 98].
Далее этот Султанов (отметим восточное происхождение самой фамилии) встречается в дневниках только в связи с упоминанием о собаках, а чуть позже Толстой добавляет: «Из собрания недостатков составляется иногда такой неуловимый, но чарующий характер, что он внушает любовь – тоже в известных лицах» [XLVI. С. 122].
Ерошка из «Казаков» (прообразом которого стал Епишка – Епифан Сехин) также впервые появляется в тексте в сопровождении собаки: «Лукашка узнал собаку соседа охотника, дяди Ерошки, и вслед за ней разглядел в чаще подвигавшуюся фигуру самого охотника» [VI. C. 24], причём себя он называет «старым волком» [VI. C. 146]. Он тот самый «естественный человек», искренне восхищавший молодого Толстого, всем своим существом соразмерный природе, а не людям:
«Дядя Ерошка был огромного роста казак, с седою как лунь широкою бородой и такими широкими плечами, что в лесу, где не с кем было сравнить его, он казался невысоким: так соразмерны были его сильные члены» [VI. С. 24].
Есть в описании Ерошки и громогласность, присущая всем персонажам, созвучным Долохову (а также Яшвину и Турбину):
«Крикнул он на собаку таким заливистым басом, что далеко в лесу отозвалось эхо», «обратился он к казакам без всякого усилия, но так громко, как будто кричал кому-нибудь на другую сторону реки» [VI. С. 25]. «Звучный голос старика, раздавшийся в лесу и вниз по реке, вдруг уничтожил ночную тишину и таинственность, окружавшую казака. Как будто светлей и видней стало» [VI. С. 35].
Эти детали можно сопоставить с характеристиками Долохова: «громко, звучно договорил Долохов» [VI. С. 141], «крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос» [X. С. 357].
Связанность Долохова с восточной темой («на Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого-то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова» [X. C. 325]), включённость его в жизнь Кавказа для Толстого крайне значимы: ни он сам, ни герой «Казаков» Оленин (в некотором смысле повторяющий путь Толстого на Кавказе) гармонии с миром горцев и природы не достигают (хоть переворот внутри них и происходит). Поэтому романтические похождения Долохова, предполагающие свободное взаимодействие с Востоком и его людьми, – очень важная характеристика. Персия в этом контексте обретает, несомненно, ключевое значение: рассказ о Долохове ведётся «на фоне» истории и культуры начала XIX в.: Толстому было прекрасно известно, что из Персии не вернулись А.С. Грибоедов и лермонтовский Печорин, Долохову же, по слухам, персидское предприятие явно удалось.
В «Хаджи-Мурате», одном из последних «восточных» произведений Толстого, парадигма «долоховского текста» вновь актуализируется. Сравним эпизоды:
«Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачёсанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы» [X. С. 325]. Ср.: «В партере появилась заметная фигура хромого Хаджи-Мурата в чалме… обращая на себя внимание всех зрителей» [XXXV. C. 48].
Оба этих зеркальных эпизода явно демонстрируют семиотическую инаковость образов героев, противопоставленных окружающему социальному контексту (неслучайно изображённому именно в виде зрителей), причём эта инаковость показательно связана с Востоком. Действие в обоих случаях также неслучайно происходит в театре: в образе Долохова ранних редакций «Войны и мира» театральность подчёркивается неоднократно. Ср. следующие характеристики речевого поведения героя:
«…сказал Долохов, с выражением неестественной торжественности, которая неприятно поразила всех слушающих» [XIII. С. 442]; «с выражением сухого напыщенного восторга» [XIII. С. 444]; «Долохов оживлённо сказал эту театральную речь (он весь вспыхнул, говоря это)» [XIII. С. 444].
Долохов окончательного варианта романа, как и много позднее Хаджи-Мурат, – чужд знаковой системе, ритуальности правил театра, который оказывается для таких героев подходящим контрастным фоном.
Характерные высказывания Долохова обращают нас к тому типу индивидуализма, который обозначен Толстым как «наполеоновский»: «Я никого знать не хочу, кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге» [X. С. 43], «мне что нужно, я просить не стану, сам возьму» [IX. С. 148]. По мысли многих исследователей 84 , «Война и мир» написана ради опровержения этого комплекса воззрений, причём частным моментом опровержения была художественная дискредитация героев, выступавших его носителями. Мы видим поражение Наполеона, поражение всего ряда персонажей, с ним связанных, – Элен, Сперанского, Андрея (раннего периода), но не Долохова. Последний подаётся читателю вне контекста семейного счастья «Войны и мира», он отчуждён, внезапно исчезает со страниц романа, более в нём не появляясь, – но его нельзя назвать побеждённым.
84
Одиноков В.Г. Поэтика романов Л.Н. Толстого. Новосибирск, 1978; Лесскис Г. Лев Толстой (1852–1869). Вторая книга из цикла «Пушкинский путь в русской литературе». М., 2000.
Долохов, несомненно, предстаёт одним из типовых выразителей индивидуалистической, романтической, «наполеоновской философии», личного подвига, своего Тулона – и при этом он органично и естественно вписывается в жизнь. Разгадка этого противоречия, скорее всего, скрывается в натурфилософских и мифопоэтических основаниях поэтики образа (коренящихся в символике Кавказа, так впечатлившего Толстого) и – соответственно – в органичности такого естественного индивидуализма.
Долохов неоднократно характеризуется как «зверь», «бестия» [XI. C. 199], «собака», хоть и «злая» [X. С. 110] и т.д. Зооморфизм данных оценок важен. Современные исследователи всё чаще обращаются к образам животного в художественном тексте и шире – в мировой культуре 85 . В поэтике произведений Л.Н. Толстого этот вопрос занимает значительное место, но изучен пока недостаточно. В числе значимых работ отметим монографию Б. Ленквист, которая в своём анализе «животных» ассоциаций в романе «Анна Каренина» приводит мифопоэтические параллели, связанные с образом медведя 86 , а также статью Е.Д. Толстой, раскрывающей смысл ряда зашифрованных «бестиальных» сравнений в стилистике «Войны и мира» 87 .
85
Геллер Л. О стереоскопической универсальности животных // Универсалии литературы. 2. Воронеж, 2010. С. 53–60; Зенкин С.Н. Зоологический предел культуры (Бахтин, Флобер и другие) // Зенкин С.Н. Работы о теории. М., 2012. С. 440–452; Нагина К.А. «Ангел, рождающийся из зверя». К вопросу о природе человека в творчестве Л. Толстого // Вестник Воронежского гос. ун-та. Серия Гуманитарные науки. 2003. № 2. С. 81–107.
86
Ленквист Б. Путешествие вглубь романа. Лев Толстой: «Анна Каренина». М., 2010. С. 97–111.
87
Толстая Е.Д. Мифологические умыслы в характеристиках героев «Войны и мира»: от первой ко второй версии // Актуальные проблемы изучения и преподавания русской литературы: взгляд из зарубежья: Материалы междунар. науч.-практ. конф., посвящённой 190-летию кафедры истории литературы филологического факультета СПбГУ. СПб., 2011. С. 342–354.