«Долоховский текст» творчества Л.Н. Толстого: истоки, семантика, функции, контекст
Шрифт:
«Кавказский» период жизни и творчества писателя (переломный, «пороговый» момент для него) послужил импульсом для раздумий над этими особенными чертами человеческой натуры. Кавказ и Восток вообще сыграли в становлении Толстого исключительно важную роль; научная литература на эту тему весьма обширна: Э.Е. Зайденшнур посвятила несколько работ восточному фольклору в творчестве писателя 76 , существенный интерес представляет также работа А.И. Шифмана «Толстой и Восток» 77 , в которой обобщены сведения о взаимодействии Толстого с восточными культурами. В книге Сьюзен Лейтон о русской литературной рецепции Кавказа содержится немало любопытных наблюдений о роли ориентальных мотивов в толстовском творчестве 78 . Стоит также отметить статью К. Султано-ва о
76
Зайденшнур Э.Е. Фольклор народов Востока в творчестве Л.Н. Толстого // Яснополянский сборник. Статьи и материалы. Тула, 1960. С. 19–39.
77
Шифман А.И. Лев Толстой и Восток. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1971.
78
Layton S. Russian Literature and Empire. Conquest of Caucasus from Pushkin to Tolstoy. Cambridge Univ. Press, 1994.
79
Султанов К. «Переправиться через Терек», или Два берега одной реки жизни. Перечитывая Толстого // Вопросы литературы. 2011. № 3. С. 9–47.
Именно на Кавказе Толстой осознаёт себя писателем:
«Помните, добрая тётенька, что когда-то вы посоветовали мне писать романы; так вот я послушался вашего совета – мои занятия, о которых я вам говорю, – литературные» [LIX.
C. 119],
– признаётся он 12 ноября 1851 г. в письме к Т.А. Ергольской из Тифлиса.
Далее в письмах к ней Толстой рассказывает о необычной дружбе, завязавшейся на Кавказе между ним и его кунаком чеченцем Садо, который чудесным образом освобождает его от многочисленных карточных долгов (а до этого и сам Толстой спасает наивного Садо от офицеров-шулеров):
«Наделать долгов в России, приехать сюда и опять задолжать, меня это приводило в отчаяние. На молитве вечером я горячо молился, чтобы бог помог мне выйти из этого тяжёлого положения. Ложась спать, я думал: “Ну как же возможно мне помочь? Ничего не может произойти такого, чтобы я смог уплатить долг”. Я представлял себе все неприятности по службе, которые мне предстоят в связи с этим… Сегодня утром я получаю письмо от Николеньки вместе с вашим и другими – он мне пишет: “На днях был у меня Садо, он выиграл у Кноринга твои векселя и привёз их мне”» [LIX.
C. 150–151].
Так, именно в рамках кавказского хронотопа у Толстого впервые появляется очень важный для Долохова и его характерологических двойников мотив карточного выигрыша или проигрыша, меняющего ход жизни героя. Кавказ также бесповоротно меняет судьбу, открывает новые возможности. У Лермонтова в «Герое нашего времени» Грушницкий комментирует эту особенность кавказского пространства в диалоге с княжной Мери:
«И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? – говорила княжна.
– Что для меня Россия? – отвечал её кавалер, – страна, где тысячи людей, потому что они богаче меня, будут смотреть на меня с презрением, тогда как здесь – здесь эта толстая шинель не помешала моему знакомству с вами…» 80
80
Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени / изд. подг. Б.М. Эйхенбаум и Э.Э. Найдич. М., 1962. С. 67.
Романтическое, роковое появляется в кавказском тексте Толстого ещё в ранних повестях: «Набеге» (здесь возникает романтический образ офицера Розенкранца, который живёт «по Марлинскому и Лермонтову» [III. С. 22], «Записках маркера» (воспроизведение самой ситуации карточной игры). Своё дальнейшее развитие этот мотив получает в рассказе о спасении Турбиным-отцом молодого Ильина, проигравшего проезжему шулеру казённые деньги («Два гусара»), и наконец обретает законченный вид в истории о ссоре Николая Ростова с Долоховым, произошедшей после карточной дуэли, играющей в сюжете обратную – разрушительную – роль. В сюжете «Анны Карениной» появляется ещё один толстовский картёжник – Яшвин. Его дружба с Вронским представляет смягчённый вариант взаимоотношений Долохова и Курагина в романе «Война и мир». Д.С. Мережковский отмечал: «воздух, которым мы дышим в “Войне и мире” и в “Анне Карениной”, – один и тот же…» 81 ; К. Леонтьев указывал на то, что «психологический разбор» в «Анне Карениной» «точнее, вернее, реальнее, почти научнее, чем в “Войне и мире”» 82 . В «Анне Карениной» читаем: «Вронский уважал и любил его в особенности за то, что чувствовал, что Яшвин любит его не за его имя и богатство, а за него самого» [XVIII. С. 186]. Многие семантические характеристики образов, входящих в персонажные пары «Долохов – Курагин» и «Яш-вин – Вронский», настолько совпадают, что позволяют говорить о них как о сюжетных двойниках.
81
Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С. 81.
82
Леонтьев К. О романах гр. Л.Н. Толстого. Анализ, стиль и веяние. Критический этюд. М., 2012. С. 12.
Характерно, что в советских экранизациях «Войны и мира» (1965) и «Анны Карениной» (1967) роли Анатоля и Вронского играл один и тот же актёр – В.С. Лановой. Это ещё раз указывает на тождественный смысловой код персонажей, точно подмеченный режиссёрами. Так, в тексте «Анны Карениной» читаем:
«Яшвин, игрок, кутила и не только человек без всяких правил, но с безнравственными правилами, – Яшвин был в полку лучший приятель Вронского. Вронский любил его и за его необычайную физическую силу, которую он большею частью выказывал тем, что мог пить, как бочка, не спать и быть всё таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую он вёл на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твёрдо, что считался первым игроком в Английском клубе» [XVIII. С. 186].
О Долохове в «Войне и мире» говорится: «Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы» [IX. C. 39]. Нравственная сила Долохова подчёркивается Толстым не раз. Образы Яшвина и Долохова восходят к одному источнику – к семейным преданиям о дяде Л.Н. Толстого Фёдоре Толстом-Американце. Поэтому очевидно сходство Яшвина и Долохова с ещё одним толстовским персонажем – Турбиным-отцом в повести «Два гусара». П. Громов в работе «О стиле Льва Толстого. “Диалектика души” в “Войне и мире”» делает интересное замечание: «Турбин-отец может там (в “Войне и мире”) присутствовать в роли полноправного партнёра Долохова, может даже выпить вместо него бутылку рому на открытом покатом карнизе окна» 83 . Эта эквивалентность образов очень важна – она выявляет родственную их суть: оба эти образа восходят к одному прототипу.
83
Громов П. О стиле Льва Толстого. «Диалектика души» в «Войне и мире». Л., 1977. С. 245.
Возвращаясь к топографии образов, отметим, что на Кавказе Толстой впервые задумывается о том, что потом станет романом «Война и мир»:
«22 сентября. …Читал «Историю войны 13 года». Только лентяй или ни на что не способный человек может говорить, что не нашёл занятия. Составить истинную, правдивую историю Европы нынешнего века. Вот цель на всю жизнь. Есть мало эпох в истории, столь поучительных, как эта, и столь мало обсужённых – обсужённых беспристрастно и верно, так, как мы обсуживаем теперь историю Египта и Рима. Богатство, свежесть источников и беспристрастие историческое, невиданное – совершенство. Перед тем, как я задумал писать, мне пришло в голову ещё условие красоты, о котором и не думал, – резкость, ясность характеров» [XLVI. С. 141–142].
Чуть дальше в кавказских дневниках Толстого много сказано о таком резком, ясном характере, как Епифан Сехин: «2 октября. Любовался на Епишку… Особенный характер» [XLVI. C. 143]. То, что общение с ним было очень значимо для молодого Толстого, подтверждается и следующей записью: «21 октября. Писал мало (? листа). Вообще был целый день не в духе; после обеда помешал Япишка. Но рассказы его удивительны. Очерки Кавказа: 4) Рассказы Япишки: а) об охоте, b) о старом житье казаков, с) о его похождениях в горах» [XLVI. С. 146].
Некоторые черты Япишки (Епишки) впоследствии будут введены Толстым в структуру образа Долохова. В частности, это касается важных в контексте социальной маргинализации героя и приближения его к полюсу природы мотива охоты и повествовательных сближений героя с собакой. Например, показательна запись в дневнике писателя от 17–18 ноября 1853 г.: «Кто-то рассказал Епишке, что будто я отдал человека в солдаты за то, что он задушил мою собаку» [XLVI. С. 202]. Один из контекстных двойников Долохова в творчестве Толстого – Фёдор Турбин в «Двух гусарах» – также ставит жизнь собачью превыше жизни человеческой: