Дом Альмы
Шрифт:
Рядом с ней появился Питер. Он то ли возвращался откуда-то, то ли куда-то собрался – во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление. (Я его не окликнул, он тоже не посмотрел на террасу.) Однажды я спросил его, умеет ли он водить машину. Он ответил, что борется против автомобилей и признает только велосипед. «Я борюсь» – неужели эти слова и вправду произнес Питер? Лишнее подтверждение того, что смысл некоторых важных фраз проясняется порой лишь через день, месяц, год после того, как они произнесены.
Появился Пребен, они вдвоем зашагали вслед за Рене и ее гостем – по крайней мере, в том же направлении.
Я задремал, лениво полуприкрыв веки. Через полчаса увидел размытые силуэты мужчины и женщины. Он пошел к автомобилю, она – к дому. Хлопнула дверца, окончательно пробудив меня. Я приготовился взглядом проводить голубое «вольво» до поворота на Седертелле, но оно не трогалось с места.
Минуты текли. Я смотрел на легковушку,
Стол в вестибюле нашего этажа завален популярными журналами: теннисист Берн Борг и его жена, горнолыжник Стенмарк, король, реклама, Берн Борг и его жена, Стенмарк, король… Она к ним никогда не прикасалась.
Рене, – безмолвно обратился я к ней, – серьезное чтение тебя не интересует, легкое чтение – тоже, кто вами правит – тебе все равно… «Ты прекрасна, Рене…»
Рене бесшумно опустилась в шезлонг.
«Со мной добрый Бог, – гласил такой же безмолвный ответ. – А многие шведы совсем одиноки.»
«Сознают ли они свое одиночество? И если да, не хотят ли они изменить свою жизнь?»
«Сознают и даже страдают, но у нас принято проявлять сдержанность».
«В доме Альмы сдержанных нет».
«Петер, эта веранда и этот дом – мир совершенно особый.»
«Выходит, у людей две разных души, раз они могут жить в двух различных мирах?»
«Не в двух, а во множестве… люди приспосабливются, в этом их временное спасение и постоянное несчастье. Ах, Петер, когда я читаю материалы, чтобы подготовиться к экзаменам в школе секретарш, и ничегошеньки не понимаю, я плачу, плачу… А вот когда размышляю о жизни, все как-то понятнее…»
Наши пальцы снова сплелись.
– Знаешь, – сказала она вслух, – мне бы хотелось забыть, кто я.
Видение: голубой автомобиль возвращается, останавливается напротив террасы, ждет. Рене его не замечает. Слега растут сосны. «Вольво» снова исчезает, сосны шепчут: «Рене 39 лет». Почему-то этот факт приобрел огромное значение. Рене 39 лет. «Чем я могу ей помочь?» – спрашиваешь ты и разводишь руками. В самом деле, помочь ей ты не в силах, не в силах…
– Еще совсем молоденькой я уехала в Штаты, – сказала Рене. – Провела там четыре года, в Калифорнии и в городе Сиэттл, штат Вашингтон. Я жила в колонии хиппи, некоторые из них были очень интеллигентные. А может, мне все это приснилось? Звучит банально, но так оно и есть: те годы кажутся мне сном. Я нигде не работала, о деньгах не думала, одежды не покупала – просто жила. Любовью за пропитание не расплачивалась. Кто-нибудь обязательно приносил еду. А вот этот, с «вольво»… Я бедна, а он столько раз у меня ужинал… Я как-то не выдержала и спросила: «Почему ты ни Разу не пригласил меня поужинать? В ресторан или к себе, ты ведь живешь один?» Оказалось, что ему просто не приходило в голову. Но и после того разговора не пришло… Я попросила его по телефону привезти набор инструментов, которыми пользуются педикюрщицы – обещала помочь кое-кому из здешних пациентов. Ну, он привез… и ждал в машине, пока я поднимусь к себе и принесу ему деньги. Каких-то несколько крон! Куда подевались кавалеры, нынешние мужчины уже не мужчины! Жалкие существа, в голове одни деньги. Мне надоело за них расплачиваться. Помнишь, я тебе говорила, что у меня в Стокгольме есть двоюродный брат? Стоит нам оказаться перед какой-нибудь кассой, как он прячется у меня за спиной, словно ребенок. Поэтому пожилые мне больше по душе, совсем иное воспитание…
За спиной у нас послышались шаги: подошло время полдника, послеобеденного чая.
– Я избегала брака после того, как рассталась с хиппи и стала как все… Наверное, инстинктивно… Не хотела, чтобы в жилах моего ребенка текла кровь кого-нибудь из скряг. Но время свое упустила, так ничего не добившись… Работать секретаршей не по мне, предпочитаю больницы и санатории. Пора навести порядок в собственной жизни… и, прежде всего, положить конец этой связи.
Я подумал, она имеет в виду того парня с «вольво». Рене так меня и поняла, рука ее напряглась, ладонь выскользнула из моей ладони. Ага, значит, речь о другом.
– Он француз, – сказала Рене. – Довольно пожилой. По нескольку раз в год приезжает в Швецию, живет у меня. И так уже шесть лет.
В Париже она была бонной. Рене и садовник Берти на террасе… довольно пожилой…
– Ему семьдесят.
Мысленно я повторил по-французски числа: cinquam, soixante, soixante -dix [9] .
– Бесперспективная связь, но я люблю его… Он богат, но очень скромен, умерен во всем… Даже роста маленького. Ездит на маленькой машине, одевается просто. Я вообще не понимаю, зачем люди постоянно пыжатся. Взять хоть моего кузена – читает Кьеркегора и Шекспира только ради того, чтобы подчеркнуть свое превосходство. Цитатами пользуется, вроде как ты костылем, – без этой подпорки ему не устоять. А симпатии все равно никому не внушает. И деньги, и Кьеркегор служат не во благо, когда человек карабкается на них с единственной целью – оказаться выше других Может, потому-то я и потеряла былой интерес к чтению. Нынче все выставляют свою культуру напоказ, сколько ни есть – все на продажу, будто на рынке. Без зазрения совести пользуются ею в борьбе за престиж… так ведь, кажется, говорила Альма? Жизнь была бы гораздо спокойнее, если б люди, наоборот, старались вести себя так, будто они ниже своего, всамделишного роста…
9
Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят (фр)
«Ниже», «plus bas, -так выразилась Рене и даже показала рукой, какой рост ее устраивает: рост ребенка или лесного гнома.
– Взять хоть моего француза – такая скромная и, в то же время, щедрая натура… эта порода мужчин вымирает…
Рене на меня не смотрела, должно быть, испытывала неудобство.
Культура, лишенная сокровенности, – так вот, значит, чего не могла она принять. Что ж, это свидетельство способности к внутреннему познанию. Но кто способен на это? Больные, увечные и усталые, именно к ним обращены слова: «Мир должен был исчерпать вас до конца, чтобы сейчас вы могли открыть его заново…»
66.
– Что-то заставляло меня спешить в «Брандал», – поделился со мной Питер, – подсказывало, что нужно непременно приехать сюда до конца года… Мне казалось, что очень скоро дом перестанет существовать и хотелось понять, что же здесь делается.
Понятно – у этого «что здесь делается» два смысла: Питера интересовали практический урок, и возможность найти единомышленников.
Тогда-то и вспомнилось с полной ясностью: мне двадцать лет, я расслабленно лежу в полотняном шезлонге в каком-то саду, держу альбом репродукций. Имя художника – Клод Моне. Вечереет. С неба струятся легкие сумерки. Почти физически ощущая ласку нежного неба, затянутого тонкой, почти невидимой паутинкой тьмы, я листаю страницу за страницей. Бесшумно, подобающе неспешно. Сумерки смягчают блеск глянцевой бумаги, на которой деревья, вода, смутное пятно человеческой фигуры существуют единственно для того, чтобы подчеркнуть световую гармонию. И вот уже тает мое самомнение, я не больше, чем фигура с картины Моне, ощущающая себя связующим звеном между окружающей природойи природой нарисованной. Все сливается воедино: сумерки, книга, мерцающая на небосклоне крохотная звезда, свисающая с ветки груша, которая того и гляди коснется меня. Все вокруг живет и ничто не оставляет меня равнодушным.
Это действительно было со мной.
Кто-то за спиной тронул рычаг дворовой колонки, вода с веселым шумом ударила в цинковое ведро. Но и это не нарушило гармонии между человеком, звездой и плодом, они жили все в том же несуетливом ритме, с которым вошли в резонанс барабанившие о металл капли. Возникла уверенность в том, что пока течет вода, ничего дурного со мной не может произойти. Жизнь вокруг прониклась ко мне благосклонностью, возвещая об этом шумом падающей воды. Но вот струя прервалась, кто-то сказал:…Завтра начнем косить». И чувство защищенности от зла распространилось на неведомое будущее, на все на свете. Пришло понимание самого простого: собственного бессмертия. Откуда - я не понимал, но хорошо сознавал, что миру грозит разрушение, стоит вслух заговорить об этом сложном ощущении.
Точнее – связь миров прервется в тебе.
67.
Обед прошел в молчании – нас только что покинул Пребен. Альма укрылась в комнатке со своими поделками. Не сомневаюсь, что ей хотелось поплакать. Из тамбура с телефоном возник маленький человечек, чистенький и подвижный, словно бобр. В руках он держал две тарелки одна была с крапивным супом и другая – с тертой морковью, свеклой и луком, картофельным салатом, ростками сои и пшеницы. Эта вторая, огромная тарелка была переполнена. Человечек обильно полил овощи растительным бульоном, приправленным чесноком и оливковым маслом и устроился поодаль за свободным столом.Я решил, что это столяр, приглашенный Альмой для какого-то текущего ремонта (из заднего кармана у него торчал складной метр).