Дом для внука

Жуков Анатолий Николаевич

И вот вся эта надежность и строгость была опрокинута Балагуровым, опрокинута как-то легко, словно Баховей был чем-то несерьезным, надоевшим, ненужным. Очень уж охотно принимали на конференции слова Балагурова о том, что не боги горшки обжигают, а люди, они их делают, и они лучше знают, какой огонь надо развести в печке. У Межова в совхозе дойное стадо на четверть только породное, но в среднем он получает по три с половиной тысячи литров, а в колхозах — по полторы. Так, Сергей Николаевич? И Межов подтверждает: так. Да и по сводкам в районной газете знаю, что именно

так, никаких преувеличений.

Очевидные вещи, простые, любой это знает, как же он не поддержит. Охотно! И сделать, оказывается, легко, думай только о материальном эффекте — тогда и богатство придет, и денежную оплату ежемесячную введем, и работать колхозник будет лучше. Мы, мы, мы! И Балагуров развернул целую программу реорганизации хозяйства района. Все обоснованно, с цифрами, убедительно. Щербинин не поддержал его насчет ремесел и кустарей, но согласился, — да, надо учитывать изменившиеся местные условия и максимально использовать местные возможности, а самостоятельность колхозов не должна противоречить общерайонному плану, за выполнение плановых заданий будем строго спрашивать. Надо усилить личную и коллективную ответственность за общее дело, надо всегда помнить о цели, во имя которой мы живем и боремся — мы строим коммунизм, на нас смотрит весь мир, как на свое будущее, и во имя этой великой цели мы должна быть готовы к преодолению любых трудностей.

.Искренне, справедливо, Щербинин имеет особое право говорить о трудностях, но пора бы и спокойно поработать.

Дня два или три спустя Межов зашел в райисполком, и Щербинин сказал с огорчением, что был удивлен атмосферой, заданной Балагуровым и утвердившейся на конференции — каждый гудит о своих нуждах, талдычит о корме, о стойле, о земле, о скоте.

А что бы сказал обо всем этом отец? Межову осталось от отца только ощущение теплых коленей да присутствие кого-то большого и спокойного.

— Не спишь, полуночник?

Межов обернулся: мать стояла в дверях его комнаты, румяная с мороза, теплый платок вокруг головы, брови и ресницы поседели от инея, руку оттягивает сумка с тетрадями и учебниками.

— Как ты неслышно вошла, я даже испугался.

— Я думала, спишь, боялась потревожить. Ничего не случилось?

— А что случится. В райкоме с Балагуровым просидел, а потом ужин готовил, газеты вот читал, письмо от Людки. Нашла жениха, приглашает на свадьбу.

Елена Павловна возвратилась в прихожую, стала раздеваться.

Межов вышел на кухню, поставил на электроплитку подогреть ужин.

— И найдет, — сказала Елена Павловна. — Такая молодая, веселая. Не договорился насчет отпуска?

— Балагуров настаивает на поездке к соседям за опытом.

— Поезжай проветрись. Наш Мигунов организует школьную кроличью ферму. И для твоего утятника планирует на лето бригаду старшеклассников. Предлагал Баховею возглавить, тот отказался, взял отряд юных следопытов — это-де ближе к его историческому предмету.

— Иди сюда, я накрываю, за ужином расскажешь.

Елена Павловна поправила гребенкой жидкие уже, серебряные волосы и села за стол.

— Повар

ты у меня прекрасный — так вкусно пахнет. Лук, что ли, поджаривал? — Она подула на ложку, схлебнула, почмокала.

— Немножко, да пережег чуть-чуть. Свежий он был вкуснее. — Межов сел с другой стороны стола, придвинул свою тарелку, в которой супу было чуть на донышке: он поужинал раньше и сейчас сел, чтобы составить компанию матери. — Вот новая ферма начнет работать, я тебя свежим бульоном кормить буду, утятами-табака.

— Долго еще до этого.

— С полгода. Инкубаторий заканчивают, оборудование вчера прибыло на станцию. Установим — и в марте заложим первую партию яиц. Маточник у нас теплый, утки начинают яйцекладку. Вот брудергауз немного задерживается, но к первому выводу утят, думаю, поспеет, секретарь обкома обещал помочь со стройматериалами.

— Сильную ты нашел поддержку, Сережа.

— Я не искал, сама пришла. Если бы не эта поддержка, меня бы уже выгнали и фермы никакой не было бы — столько денег всадили в это утководство, Владыкин со мной перестал говорить и о нарушениях не заикается, подписывает наши общие грехи молча. Серьезный старичина, я перед ним мальчишкой себя чувствую.

— Прежний директор у него по струнке ходил.

— Я знаю, мама. Ты ешь, ешь больше, не отвлекайся.

— Да я уже сыта, Сережа, сколько мне надо. К тому же на ночь. Баховея нынче во сне увижу — так и стоит перед глазами, расстроенный, удивленный: ученики обидели!

Межов улыбнулся:

— А я, наверно, всех стариков сразу — и Владыкина, и отца, и Балагурова со Щербининым. Сейчас вот сидел за газетами, о нашей конференции вспоминал и подумал: а как бы отец повел себя сейчас, чью сторону бы занял? Как ты считаешь?

— Трудно сказать, Сережа. За эти годы столько всего мы пережили, сразу не ответишь. Он ведь вместе с ними со всеми работал, можно сказать, воспитал их, особенно Щербинина. Да и Баховей комсомольцем подражал ему во всем, даже ходил вразвалку, как ты сейчас. Он и Щербинину подражал, но тоже внешне. Тот назвал сына новым именем Ким, и Баховей выбрал похожее, только еще мудренее — Мэлор. — Елена Павловна встала, налила себе стакан молока. — Но человек он, безусловно, честный, искренний. Конечно, постарел, отстал, консервативен. Все мы к старости немножко консервативны, что делать. Ты бы, Сережа, все-таки держался поближе к Щербинину. Ему трудно еще почувствовать нынешнее время, привыкнуть, понять вас, молодых, но человек он — редкой чистоты и искренности.

Отец любил его. Давай пить молоко и спать, спать. Завтра опять вскочишь в шесть часов. Посуду я уберу сама.

— Да, первый час уже. — Межов встал, привычно поцеловал мать в щеку: — Спокойной ночи. — И пошел в- свою комнату раздеваться.

Уже раздевшись, разобрав постель и выключив свет, вспомнил о статье в районной газете и, в трусах и майке, босиком прошлепал на кухню:

— Учительницу Лидию Гундорову ты хорошо знаешь, мама?

— В общем, знаю. А что?

— Толковую она статью о семье написала. У нее хорошая семья?