Дом для внука

Жуков Анатолий Николаевич

— Это да, правильно, мало. Только опять же не в городе его делают, мясо-то, Борис Иваныч! Город его ест, а делаем мы с тобой. Как же мы уйдем? Нам вкалывать надо да вкалывать. — Чернов засмеялся: — Эх, Борис Иваныч, Борис Иваныч, проживи ты с мое и увидишь: не в том счастье. У нас помещик Бурков чего только не имел, а думаешь, ликовал да радовался? Сволочью он был, и для себя, и для других. Или Вершковы. Шестеро мужиков в семье было, и все шестеро — что отец, что сыновья, — звери, глотку перегрызут любому за соломину с ихнего гумна.

Да что Вершковы — про свою семью скажу. Пока мы батрачили, дружнее нашей семьи не было, а как малость поднялись при новой-то жизни, оперились, и пошли у нас свары да ссоры, делиться начали, каждую чашку-ложку учли.

— Значит, самый счастливый — это бедняк?

— Зачем бедняк? Голодный счастливым не будет. И раздетый-разутый тоже. Не про то говоришь, Борис Иваныч, про то давно говорили, а решали в революцию да в гражданскую, когда мы с Якой, с Андреем Щербининым да с Межовым, отцом нашего директора, богачей выгоняли. Неужто затем, чтобы самим стать богачами? Тут подумать надо, Борис Иваныч, хорошенько подумать. В дверь заглянула Марфа:

— Ужинать пора, думалыцики. — Увидела з углу Аннушку с измазанным лицом, закричала; — Ты что девчонку-то бросил, сивый пес! Ты погляди-ка, чего наделала! — И как клуша бросилась к ней, пораженно взмахивая руками. — Батюшки! Царица небесная!

Аннушка сидела за кроватью в углу, любовалась на себя в осколок зеркала и водила черным пальцем под носом: усы у ней вышли широкие, густые, только слишком черные. У деда усы рыжие, но она не виновата, что таких чернил дома нет, только черные да синие, а синими усы не бывают.

— Господи, и платье все извозила, и руки! — причитала Марфа. — Сидят двое без дела и ребенка не видят! Счас же идите ужинать, щи и так чуть теплые! Да что же это ты, моя мнучень-ка, наделала, зачем тебе усы проклятые?..

Чернов и Борис Иваныч, переглянувшись, поспешно вышли.

— А деду зачем? — спросила Аннушка, удивленная огорчением бабушки.

— Дед старый, глупый, вот и отрастил. А ты умненькая. Идем скорее умоемся, моя умница!

Марфа прошла с Аннушкой на руках через кухню, сердито поглядела на Чернова и скрылась в чулане. За ней неохотно пошла Нина.

— Без тебя сделаю, — прикрикнула на нее Марфа. — Поворачиваться надо живей, телка! Готовый ужин собираешь полчаса... Иди, иди, нечего тут!.. Теперича не отмоешь неделю. Иди, говорю, отсюдова!

Чернов подмигнул Борису Иванычу, взял деревянную расписную ложку, хлеб, сказал громко, чтобы до Марфы дошло:

— Ну и щи нонче у нас!.. — Почмокал с преувеличенным восхищением, зачерпнул ложку из общего блюда, хлебнул шумно. — Не щи — объеденье! Должно, баранины мать положила.

Марфа засопела в чулане, но устояла, не откликнулась.

— А пахнут как, до чего хорошо пахнут! Должно быть, молодой барашек или ярочка...

Марфа не выдержала, потекла:

— Откуда ярочка, из колбасы щи-то!

— Неужто? А наваристые какие, пахнут как!.. Чернов ценил кухонные

способности Марфы, но хвалил редко, зато когда хвалил, то уж таким голосом, будто в любви ей объяснялся. Сейчас Чернов хвалил шутейно, с намерением загладить вину за баловство Аннушки. Марфа знала это, но все равно ей было приятно: мужик понял свою вину и вот вроде бы прощенья просит, про хорошее говорит, не как другие — вызверятся, ругаться зачнут, оправдываться.

— Все же не понял я насчет бедных и богатых, — сказал Борис Иваныч, не привыкший оставлять дело неоконченным. — И насчет счастья тоже. У тебя и богач и бедняк несчастные.

— Эдак, эдак, — сказал Чернов и постучал ложкой по краю блюда: берите сразу и колбасное мясо. — Не только несчастные, Борис Иваныч, а еще и преступниками могут быть: один по бедности, другой по богачеству. Яка тоже нонче спрашивал, куда мы идем. Вот-де какие дома отгрохали, как у кулаков. Правильно, хорошие дома, всю Хмелевку перестроили заново, а войны не будет, заживем еще лучше, и Советская власть к тому призывает.

— Это понятно: «удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей...» Я не об этом.

— Погоди, не торопись. Ты не про это, а я про это, послушай. Я ведь тоже учусь, Владыкин нам говорит, все дело в экономике, а он не хуже профессора знает. Ты послушай. Новая власть установилась не для того, чтобы оставаться бедняками или сделаться богачами, а чтобы все жили хорошо и счастливо. Положим, для счастья тоже надо не знать нужды, но богатеть должны все наши люди, а не отдельный человек, и это богатство распределять поровну между всеми жителями. Чтобы не было зависти, подлости и чтобы человек при таком богатении облика своего человеческого не терял, из горла у другого кусок не рвал.

— И он будет счастливый? — спросила Нина.

— Нет. Самый счастливый не бедняк и не богач, а тот, который на своем месте стоит и свое дело делает на все сто процентов.

— Не согласен, — сказал Борис Иваныч. — Он не только вкалывать должен, он и жить хорошо должен, а это «хорошо» мы по-разному понимаем. Вам с матерью кажется, что сейчас хорошо, а нам с Нинкой — плохо.

— Зачем плохо? Я так не говорила. Только вот надоело рано вставать. До свету на эту ферму вскакиваешь. И работы ручной много, а заработки зимой маленькие.

— Ну вот, где же тут хорошо — плохо! А несколько лет назад было еще хуже.

— Эдак, эдак, — кивал Чернов, работая ложкой. — Человеку завсегда будет мало. Деды наши жили плохо, мы стали лучше жить, вы будете еще лучше, а вырастет Аннушка — и тоже больше вашего захочет. Человек, он завсегда такой ненасытный.

— Значит, все дело в человеке?

— В человеке, — сказал Чернов. — Говорят, произошел он от обезьянки, а я думаю, что нет, не от одной только обезьянки, а от всей земли, от всей жизни: от травы, от зверей, от скотов, от деревьев, от гадов разных и певчих птиц...