Дом-фантом в приданое
Шрифт:
— А ты что, искал?
Он пожал плечами.
— Меня учили в правильном месте. — Замок щелкнул, Добровольский подергал дверцу, проверяя, заперта ли, и поднялся с корточек. — Я умею искать.
— Нам нужно уходить, пока нас здесь не застали.
Может, потому, что он так хвастался перед Олимпиадой своей школой, а может, потому, что он был твердо уверен, что источник опасности находится вне этого дома — вряд ли слесарь-подрывник продавал свои устройства кому-то из соседей! — но Добровольский все пропустил.
Безошибочное чутье его подвело — словно
Он услышал движение за дверью только в последний момент, когда уже ничего нельзя было поделать.
Он стоял далеко, далеко и от двери, и от Олимпиады, и увидел только, как в проеме за ее спиной что-то мелькнуло, темное и трудноопределимое.
— Липа!
Она еще только оборачивалась, она даже не успела ни удивиться, ни испугаться. В воздухе что-то будто коротко свистнуло, лампочка всхлипнула, и в разные стороны брызнули осколки стекла, уже невидимые, потому что сразу стало темно, так темно, что мозг не спохватился перенастроиться и перед глазами моментально поплыли желтые и фиолетовые круги.
Добровольский больше не видел Олимпиаду и только услышал удар, показавшийся оглушительным, звук падающего тела, потом лязг — и наступила уже такая темнота, темнее которой не бывает.
Тетя Верочка капризничала и после картошки с селедкой захотела «вкусненького». Люсинда подумала-подумала и предложила нажарить оладий.
Тетя Верочка поджала губы и уставилась в окно, которое уже было законопачено на ночь железными ставнями.
Эти ставни Люсинда ненавидела. В Ростове она даже штор никогда не закрывала. У нее была розовая кисея, собранная бабушкой «на нитку», на окне и — пологом — над кроватью. Летом, когда светило солнце, вся комната была розовой, как будто Люсинда жила внутри флакона с розовыми духами. И зимой от этого веселого цвета было не так уныло, а в Москве приходилось жить с серыми железяками, не пропускающими ни света, ни воздуха.
Ну и что, ну и ладно, она уж давно привыкла. Вот без гитары она никак не привыкнет, придется, видно, новую покупать и просить Липу, чтобы у себя держала, потому что тетя Верочка так радовалась, когда гитара погибла, так радовалась и все повторяла, что «туда ей и дорога», и Люсинда поняла, что новой она просто не переживет.
Ну и ладно, может. Липа разрешит. Она добрая, Липа!..
— А чего же? — спросила Люсинда, когда Верочка отвернулась к окну. — Может, гренков? У нас белого хлеба много.
Тетя Верочка не хотела гренков, тетя хотела торт.
— Да где ж его взять? — искренне удивилась Люсинда. — У нас нету!
А вот если бы она, Люсинда, была заботливой племянницей, она бы торт купила. Могла бы и подумать о тетушке, у которой в жизни никаких радостей нет, и сидит она, запертая в четырех стенах, сторожит имущество, как собака цепная, и никто о ней не заботится, даже торт никогда не купит!
— Да куплю я, — растерялась Люсинда, которой купить торт не приходило в голову. — Завтра с работы поеду
Тетя Верочка завтра не хочет. Она желает сейчас. Завтра племянница вполне может не утруждаться, потому что она никакого торта, ясное дело, не захочет! Ей раз в жизни захотелось, а нету!..
— Поздно уже, — сказала Люсинда осторожно. — Булочная закрыта. Куда я за ним пойду, за тортом-то!
Верочка еще сильнее поджала губы и опять стала смотреть в окно. Люсинда все-таки надеялась отвертеться от торта, потому что идти придется не близко, на Чистопрудный бульвар, в супермаркет, а там все дорогущее, ужас!
— Тетя Верочка, так я завтра привезу, а? У нас там пекарня рядом, все свежее, с пылу с жару, «наполеончик» такой, пальчики оближешь! А, тетя Верочка? Хорошо?
Тетя не отвечала, смотрела на ставни.
Все, поняла Люсинда. Надо идти в супермаркет на бульвар. Ничего не попишешь.
— Да я и сегодня могу, — бодро сказала она, прошлепала в прихожую и стала обуваться. — Вам какого хочется, вафельного или бисквитного, тетя Верочка?
Конечно, бисквитного, что это еще за вафельный! Вот раньше вафельный был — объеденье, а сейчас это и не торт вовсе, а так, один хруст, только на зубах скрипит.
— Хорошо! — прокричала Люсинда. — Ждите, скоро буду!
Она вытащила из кармана деньги, которые всегда носила «просто так», не признавая никаких кошельков — кошелек-то вытащить легко, а ты попробуй вытащить, когда они у меня все по внутренним карманам рассованы! — пересчитала и огорчилась. Денег было мало — вот как подкосила ее куртка, за которую отказался скинуть проклятый Ашот! На торт хватит, а до зарплаты еще ждать и ждать, не дождешься!
Может, к Липе подняться, попросить у нее этих самых «курасанов», а тете Верочке сказать, что торта в магазине не было? «Курасаны» ей наверняка понравятся! Пожалуй, это отличная мысль. И ходить никуда не надо, и можно у Олимпиады посидеть!..
Хотя нет. Нельзя. У нее жених на диване спит, а он ее, Люсинду, ни за что в дом не пустит, еще беда выйдет.
То, что может выйти беда, Люсинда теперь знала совершенно точно. Наверняка выйдет.
Она вышла на площадку и старательно, на все три замка, заперла дверь в тети-Верочкину квартиру.
Может, и впрямь в Ростов уехать? Может, права Олимпиада? Станет она, Люсинда, жить дома, выйдет замуж, родит беленькую девочку, похожую на нее саму, а когда той исполнится шесть, отдаст ее в балет и «на музыку»!
Не-ет, закричал кто-то внутри у Люсинды. Не-ет, ни за что!
Никогда! Балет, музыка, а дальше что, как любила спрашивать Олимпиада?! Рынок, палатка и Ашот?! Только не это!
И так Люсинде стало жалко свою дочечку, свою маленькую девочку, свою зайку, что от горя она даже всхлипнула.
И накликала.
Пока она утирала нос, соседская дверь открылась и показался Ашот — не к ночи будь помянут. Люба провожала его, и вид у нее был довольно сердитый — мало дал, что ли?
— Далеко собралась? — с ходу спросил Ашот. — На ночь глядя?