Дом-фантом в приданое
Шрифт:
Он встал на колени, нашарил ее руку и сильно потянул. Олимпиада немного проехалась на животе.
Ей внезапно стало очень холодно, должно быть, потому, что ветер дул, а свитерок на животе у нее был весь мокрый.
— А как мы будем спускаться? — вдруг вспомнила она. — Через чердак не получится, дверь-то на замке.
Добровольский и сам знал, что дверь на замке.
Ветер взметал языки снега, швырял их в лицо, приходилось зажмуриваться и мотать головой, чтобы он не попадал в глаза. Неровный железный язык ходил ходуном, качался и гудел,
Добровольский встал и старательно отогнул вниз задранный жестяной край и еще немного примял его ботинком.
Таща Олимпиаду за руку — ей все-таки пришлось подняться, — он дошел до чердачного скворечника и велел ей сесть под стену. Она села. Здесь не так дуло и было намного теплее, или это из-за деревянных брусьев скворечника так казалось?
Добровольский, поскальзываясь и часто перебирая ногами, обошел крышу по самому краю, заглядывая вниз, как в пропасть.
Вот Парамонов упал с крыши и умер, думала Олимпиада. Если мы упадем, мы тоже умрем.
— Нашел! — крикнул Добровольский издалека. — Подожди, я тебя подстрахую.
Ждать она не стала. Держась рукой за старые стены и ежась от вновь налетевшего ветра, Олимпиада сделала несколько неверных шагов и остановилась.
— Что ты нашел? Парашют?
— Нет.
— А как мы будем спускаться?
— По пожарной лестнице.
— Я не смогу, — испуганно отказалась Олимпиада. — Я высоты боюсь, что ты!
Добровольский крепко взял ее за руку, притянул к себе и поцеловал холодными, неласковыми, нетерпеливыми губами, но так, как мог поцеловать только он один в целом свете — Олимпиада откуда-то знала это совершенно точно.
— Ты ничего не боишься, — сказал он. — Ты очень храбрая.
И потащил ее за собой.
Пожарная лестница оказалась в самом углу крыши — тоненькие прутики обледенелой арматуры прошлого века.
— Поворачивайся и задом. Вниз не смотри!
— Я не могу, — прохныкала Олимпиада.
Задом означало спиной к пропасти, в которой болталась лестничка, и лицом к крыше и звездам. Отсюда, сверху, казалось, что до земли так же высоко, как с двадцать восьмого этажа университета.
Когда она училась в десятом классе, их водили на этот самый двадцать восьмой этаж на экскурсию, а потом она сама водила, уже когда стала студенткой, — была у нее такая общественная нагрузка.
Добровольский двумя руками взялся за загнутые рога лестнички, покачал ее, как будто хотел вырвать. Лестничка загудела и заходила ходуном.
— Давай, Липа.
Она повернулась спиной к пропасти, прижала уши, вцепилась в ледяные прутья и ногой нашарила первую перекладину. Она оказалась намного ниже, чем виделось с крыши, и Олимпиада как будто рухнула вниз всем весом.
Добровольский подхватил ее, чуть не вывернув ей руку в суставе.
Нога поехала, и Олимпиада замерла.
Несколько секунд не двигалась, а потом осторожно спустила вторую ногу.
Голова ее оказалась на одном уровне с головой Добровольского, который лежал на животе на краю крыши, и она
— Нас вправду могут посадить, да?
— Да. Но мы можем опередить его, если очень постараемся.
— А разве я плохо стараюсь?
— Ты отлично стараешься!
Олимпиада вздохнула и сняла ногу со спасительного прута и стала медленно опускаться, пытаясь нащупать опору. Со второй перекладины она уже не видела Добровольского, только очертание головы и плеч на крыше.
Когда до земли оставалось еще довольно много, лестница закончилась.
Олимпиада запрокинула голову и крикнула:
— Павел!
— Что?
Ветер выл, сотрясал хлипкие обледенелые прутья.
— Лестницы больше нет.
— Прыгай!
Олимпиада посмотрела вниз. Прыгать?!
— Я не могу! Высоко!
— Давай, Липа!
Было понятно, что придется прыгать, другого выхода нет, не может же она сидеть на лестнице до приезда МЧС, а раз не может, значит, выход только один — прыгать!
Так она себя уговаривала.
Олимпиада еще раз посмотрела наверх, на его темный силуэт, зажмурилась и стала опускаться на руках. Ноги болтались в пустоте.
В школе на уроках «гимнастики» она всегда получала двойки и колы за то, что не могла подтянуться ни одного раза. Физрук Виктор Васильевич по прозванью Виквас, маленький, крепенький и очень бодрый, все кричал на нее: «Тихонова! Что ты висишь, как сарделька! Мышцами, мышцами работай!» Ей казалось, что она работает, но подтянуться все равно не получалось. Олимпиада была длинной, хоть и довольно худой, и девчачьи руки никак не могли вытянуть ее собственный вес! Впрочем, через «козла» она тоже прыгала неважно, и Виквас от души ставил ей двойки и колы. «Мать олимпийская чемпионка, — кричал он, — а дочь тетеха!»
Теперь она висела в пустоте, намертво вцепившись в арматуру. Посмотрела вниз, свесив голову, и поняла, что от ног до земли, до снега, еще ого-го!
— Я боюсь, — сказала она себе. — Я не смогу.
И разжала руки.
Земля приняла ее немилосердно, жестко, сильно ударила по ногам и, кажется, сломала их. Ноги, прямые, как палки, видимо, проткнули насквозь тело и вышли с другой стороны головы. Олимпиада завыла и покатилась — так было больно.
Отпустило ее довольно быстро, она подтянула колени, села, а потом встала. Странное дело, оказывается, она не разучилась стоять!
— Жива? — сверху спросил Добровольский.
— Да, — прохныкала Олимпиада. — Или нет. Не знаю.
Лестничка заходила ходуном — он быстро и ловко спускался, темная туша двигалась с небес на землю, но примерно на середине пути что-то случилось.
Олимпиада услышала металлический хруст, скрежет металла о металл и еще какой-то звук, который она приняла за звук разрываемой железом человеческой плоти.
Лестничка дернулась вниз, покосилась и оторвалась от стены. Олимпиада трусливо отбежала в сторону. Следующий звук был такой, как будто выбивалкой колотили по мешку с тряпками.