Дом, которого нет
Шрифт:
На стенах гобелены кем-то ткались
(не сами ж по себе, в конце-концов),
из нитей руки призрачные – ткани
сплетали, как истории из слов.
И человек похож в миру на нить:
раскинувшись, лишь фоном можно быть,
а крошке (Цахесу) достанется роль глаза.
Оглядываясь, медленно шла вверх,
о чём-то ясно догадавшись сразу,
о прочем чуя из-под тьмы помех.
На первом этаже остановила
её
«…на прошлое», – приписка мелким почерком.
Дивиться, девица решила, неуместно.
Дверь отворила вежливо и молча. Там
всё белым было. Пусто "свято место".
И стойка бара, и столы, и кресла –
оттенком в подражании невестам.
Присела Лора в угол, у окна
(окно, огромное, всю занимало стену)
и посмотрела вниз с него. Она
исследовала практикой систему
работы необычного кафе,
увидев там своё аутодафе.
На обозренье всем: как в детстве нянечкам
с невинной моськой причиняла боль.
Хотелось их измучить в наказание,
что те – не мама. – Ты безумна что ль? –
крик новой. Шалостью ребёнка лет семи, ей
вода к мытью посуды кипятком сменилась.
Сложна природа женского садизма.
О ней недаром заикался Фрейд.
Стул предлагаешь девушке, садись, мол,
с подпиленными ножками. У ней
свои, – ну, ножки, – в стороны падением
раздвинуты. И глупо поведение.
На кой дуром орать: «Опять, Лариса!»
Ведь очевидно, кто, кому и как.
И мина на лице примерной крысы
с рекомендациями – повод для пинка.
Она не хочет каш и "ты же девочка".
Всему двору игру придумывать ей есть зачем.
От унижения хорошеньких святош
такое было удовлетворение,
какое в детях, к женщинам их всё ж
причислив, открывали с изумлением.
Либидо, шкаля, издало победный гик.
Ища запретное, брала его из книг.
В квартире их, одной из залов замка,
каким со стороны казался дом,
была библиотека. Не от мамы
досталась, но от бабушки. О том,
как та на даче умерла в пожаре
до их рожденья, детям не читали.
Так вот, минуя сказки про принцесс,
искала Лора всё, с чем Кама Сутра
имеет косвенное сходство. Интерес
к словесности не гас вечор и утром.
Найдя там описанья пыток, стать
решила тем, кто б мог их применять.
Не тем, не той, к кому – их применение.
Насилье римских стражей над
(из паха вырванное удовлетворение,
назло стремленью к чистоте у той)
манило исключительно в том случае,
когда сама – в сторонке или мучает.
Словами бьёт: «Свинья ты, потаскуха!
Прикрыла ханжества вуалями лицо,
во сне же грезишь, чтобы, взгрев, как шлюху,
дитю стал целый легион отцом,
мертворождённому, как все, в ком больше света нет!»
И, кончив, горько плакала от этого.
Нет, героиня, мною порождённая,
не означает злобу во плоти!
Она из тех была, кто по казнённым путь
ведя, стремится счастье воплотить.
Мешало то, что ум её был против
перенаправить русло с жара плоти
в собачью преданность идее. Было так
не раз у женщин с воспитанием церковным.
Списав на происки врага разврат в мечтах,
знамёна брали. Кровь – за импульс кровный.
Так Жанна д'Арк, ниспосланная свыше, для
всех англичан – драконша огнедышащая.
Парик был чёрный. Лорой надевался,
чтоб перестать собою быть: на время.
Савонаролой, как фанатик, звался,
и предназначен был потом к сожженью.
Его напяливала редко, перед зеркалом.
Как будто о таком поговорить есть с кем.
Вот. Так она дошла до христианских
сказаний. И, взвалив за "грех" вину
на плечи, вместо поиска, кто в шаг с ней
идёт по терниям, себя кляла одну.
Свой пол табу покрыла, как всё гадкое.
Отвергла веру, в атеистки записав себя.
И от привязки вниз, к миру животному,
и от божественного, сверху, отделилась.
Как в камере, в себе. Что остаётся тем,
кому осталась мысль одна от силы?
Ну, думать… ну а думать больно. Смерти
своей описываешь ветер – ветром. В ветре.
Тут даже не совсем и атеизм.
Тут богоборством пахнет с расстояния.
Когда кричишь: «Твоих не надо призм
мне, чтоб смотреть!» – сей вопль уже послание
кому-то. Настоящий атеист
об этом и не думает. Лист чист,
что сведенья о высшем заполняют.
Не думаешь, знать, этого и нет
(не в общем мире: в мире персональном).
А тут: «К чертям Иерусалим, Тибет
и Мекку! Я не верю, потому ж,
почему нас бросает бог и муж».
Со стороны сей вывод нелогичен.
Есть оправданье веское у ней: