Дом на городской окраине
Шрифт:
В печи затрещал огонь, плита раскалилась, и пани Сырова заварила для маляров кофе. Это было жертвоприношение, как бы скрепляющее договор, заключенный между человеком и домом. Маляры уселись на пол, обмакнули усы в кружки, затем отерли рты и сказали: — Дай Бог вам здоровья, милостивая пани.
После чего вновь залезли на стремянки и затянули на два голоса:
Он о любви забыл давнишней нашей, Не мной, другой полна его душа. Женился он, а я, а я гля-я-дела, Как онРазнеслась молва, что новый дом заселяется, и это взбудоражило весь квартал. От жилища к жилищу летела об этом весть; возбуждение рождало возбуждение, — так повстанцы в горах зажигают костры, пламя которых долженствует оповестить население о том, что час настал.
Из серых домов выбегают старухи; их фартуки так и развеваются на ветру, а отвисшие груди под кофтами колыхаются, словно пузыри в ватерпасе. Мужчины высовываются из окон, их трубки свисают к земле, словно отвесы. Старики усаживаются возле дверей и, точно коровенки, жуют беззубыми ртами.
Квартал протянул свои щупальца и с превеликим интересом огладил буфет, который был столь тяжел, что четверо мужчин, сотрясая небо проклятиями, едва дотащили его до комнаты. В переноске принимали участие, хотя и одними только советами, люди, торчавшие в окнах. При виде громадного буфета они тыкали в его направлении трубками и кричали: — На попа! Ребята, на попа его!
Когда все вещи были перенесены, грузчики получили на пиво, сдвинули кепки набекрень и направились в пивную напротив, где, сдувая пену, говорили: — Здорово же нам пришлось попотеть, а? Черт!
Под конец распаковали корзину с рыжей кошкой. Кошка, которая приготовилась к худшему, поскольку в такой переплет еще не попадала, выскочила и совершенно обалдевшая, остановилась посреди кухни; ее глаза с прорезями зрачков, округлились, как талер. Потом она обнюхала мебель, покрытую блестящей белой эмалью, и, заметив, что топится печь, успокоилась и принялась старательно вылизывать шерсть После перенесенных мытарств ей хотелось отдохнуть, но тревожило множество посторонних людей, которые сновали взад и вперед. «Экая толчея, — огорчалась она, — и до чего же у них огромные сапожищи! Ужас! Того и гляди наступят мне на хвост!»
Сгорбившись, она выскользнула наружу, вспрыгнула на садовую оградку и, свернувшись клубком, с тоской стала вспоминать о своем теплом закутке у печки, где она предавалась блаженным раздумьям о никчемности всего, кроме тепла.
Начали расставлять мебель. Пришел полицейский и предложил свои услуги. Могучими плечами он упирался в шкафы и с легкостью передвигал с места на место буфет. Он тоже получил свою кружку кофе, которую выпил стоя. Затем он ушел, снедаемый сомнениями, — гоже ли хозяину дома быть вроде как поденщиком у жильцов?
«Они считают, — думал он, — что я мальчик на побегушках. Ошибаетесь. Нынче я домовладелец, а не какой-то там прислужник. Я же не отказываю вам в том, что вы из чиновного сословия. Вы тут, господа хорошие, не больно-то задавайтесь, не то живо на место поставлю. Кто меня не знает, тот может насчет меня ошибиться. Больно мне нужен ваш кофе. Слава Богу, голодным не сижу».
По дороге к себе полицейский хмуро глянул на соседскую виллу, которая от его собственной
Тем временем в квартире чиновника свистела рисовая щетка и трудились метлы. Воспользовавшись сумятицей, чиновник улизнул из дому. Он решил обозреть незнакомую округу. Медленным шагом направился он вдоль фабричной стены, тянувшейся за рядом домов, в которых жили рабочие. В окнах фабрики были выбиты стекла, и оттуда доносился глухой гул станков и посвист трансмиссий. Сквозь железную решетку он увидел обширное пространство двора, где валялся железный лом. Согнутые, точно сучья старой вербы, женщины что-то собирали в джутовые мешки. К фабрике примыкало желтое здание в этом подобии мавританского стиля, какие строят для фабричной администрации.
Фабричная стена пестрела плакатами. Чиновник остановился перед зеленой афишей, которая оповещала о том, что
Продемонстрирует и покажет величайшие чудеса старого и нового времени, которые вызывают величайшее изумление всех специалистов и интересующихся, а также всех европейских знаменитостей.
А по соседству с профессором оккультных наук просветительский кружок «Витезслав Галек» сообщал, что такого-то числа состоится спектакль «Песни старого дома» — пьеса в четырех действиях. Чуть ниже виднелось размноженное на гектографе объявление, приглашающее на собрание, которое состоится в закусочной «У старинных ворот»… невыносимое экономии… отразить наступление… агитирует за массовое участие… Остальное смыто дождем. Из «Ринггоферки» хлынул поток рабочих в приплюснутых кепках набекрень и сдвинутых на затылок продавленных шляпах. Их сопровождают синие бидоны и клеенчатые сумки.
Когда чиновник возвратился домой, кошка уже сидела под чисто выскобленной скамьей и мурлыкала, примиренная с обстоятельствами. Жена тоже сидела, утомленная суматохой и уборкой, и мечтательно обозревала свою новую, сверкающую белизной, кухню. Душа ее ликовала: теперь у нее свой домашний очаг.
А когда в тот день они впервые легли спать в новой квартире, чиновник, вглядываясь в темноту, прислушивался к шорохам, доносившимся то вроде бы с чердака, то вроде бы из ванной. Той ночью чиновнику приснилось нечто столь прекрасное, что этого даже словами не выразить Он запомнил только, что у него в саду цветы расцвели стеклянными колокольчиками, которые, когда их раскачивал ветер, тоненько вызванивали песню «Едет парень на лошадке». Весь экзекуторский отдел сбежался послушать эту мелодию.
Затем нить сна запуталась, и чиновнику привиделось: он идет по улице какого-то города и смотрит на себя в зеркальные витрины. И вдруг он замечает, что правая ушная раковина у него — маленькая, нежная и свернутая словно весенняя почка. Он ощутил небывалую радость от того, что у него такое чудесное ушко. Проснувшись, он ощупал уши и устыдился того, что его посещают столь сумасбродные сновидения.
Была весна, и на перине плясали солнечные зайчики. Жена села на постели и сказала: — Мне приснились сливы. Это не к добру. Видеть во сне сливы — значит будут неприятности.