Дом на улице Гоголя
Шрифт:
И тут в несколько мгновений промелькнуло столько мыслей, что безумие происходящего открылось. Как он может так поступить со своими любимыми? Мама не переживёт. А переживёт, ещё хуже — как с таким горем жить? Дочку Оксане отдадут. Маша, прощаясь с матерью, говорила почти виновато: «Мама, я к тебе в гости буду приезжать». Та, ярость едва сдерживая: «Ну, уж нет. В гости не приезжай. Нахлебаешься с отцом, в ногах у меня ползать будешь, пущу к себе. Но не прощу, никогда не прощу, так и знай». У матери Маше будет страшно, горько.
Наташа себя корить начнёт, спокойствие уйдет из её глаз. Поздно ей досталось
Попытался одной рукой развязать узел на шее. Не тут-то было. Завязывал обеими руками, ни за что при этом не держался, будто не на пружинящей ветке, а на твёрдой земле стоял. Теперь одно неверное движение — и он падает, петля затягивается.
Насколько верёвка позволит, перебраться ближе к стволу, опереться об него спиной, освободить руки.
Переставил ногу на ветке, потом вторую — треск.
Уже падая, ухватился за более низкую ветвь, нащупал опору для одной ноги — коротко обломанный, но крепкий сучок.
Верёвка натянулась, давит. Долго на одной ноге, вцепившись руками в тонкую ветку, не простоять, но и сдвинуться он не сможет. Петля.
Когда окончательно понял, что ничего нельзя исправить, что это конец, во все лёгкие: «Нееет!». Стоя на дрожащей от напряжения ноге, не оставлял попыток одной рукой стянуть с шеи петлю. Узел, затянувшийся было, начал ослабевать. Или так хотелось думать?
Вдруг снизу: «Серёга, держись! Я сейчас». Посмотрел вниз: дочка, прижав руки к груди, смотрит на него не своими светло-карими, а чёрными глазами — будто в сильном приближении он рассмотрел почерневшие Машины глаза. Наташа крепко держит его дочь за плечи. На него не смотрит. Гера собирается взбираться на дерево.
— Герасим, там, в сумке, нож, — сдавленно крикнул Сергей.
— Понял, — отозвался друг.
Он сидел на мокрой осенней земле, на шее обрывок верёвки — усталый раб. «Замыслил побег, идиот», — думал Сергей, стыдясь поднять глаза. Она и Маша, крепко обнявшись, стояли неподвижно, в его сторону не смотрели, не плакали. Гера сидел, прислонившись к стволу дерева. Все молчали.
— Ну, здравствуй, Герасим, — осмелился, наконец, заговорить Сергей, не оглядываясь на сидящего за его спиной друга. — С приездом!
Герман не ответил.
— Порадовал я тебя, да? — Сергей виновато.
Ответа не последовало. Сергей обернулся — в остановившихся серых глазах Германа отражалось серое осеннее небо.
Они сделали всё, что могли, что умели. Бесполезно. Патологоанатом потом сказал: обширнейший инфаркт, в народе такой зовётся разрывом сердца.
Наташа, тронув Сергея за каменное плечо — он весь стал как каменный, тихо:
— Не вини себя. Я не должна была соглашаться на то, чтобы Герман ехал вместе со мной. Ему на сердце операцию назначили. Нужно было дождаться, пока он в клинику ляжет, и уехать тихонько. Могла бы догадаться, что он тоже сорвётся к тебе. Мы все понимали, что с тобой неладное творится. И когда я сообщила, что еду, Гера сразу заявил: «Я тоже». Мы с Юлей отговаривали, как могли.
— Так это не ты с Герасимом поехала, а он с тобой? Зачем вы вообще свалились на мою голову?
— Маша позвонила
— Маша?! — «Маша всё понимала! Доченька!»
— Гера плохо себя чувствовал. История с Оксаной дорого ему обошлась. Хотя и раньше сердце прихватывало. Обследовался, сказали, что нужна срочная операция, а тут Маша позвонила. Гера решил, что поедет к тебе после выписки из клиники. Но, знаешь, после операции требуется длительный реабилитационный период, какие могут быть поездки? Я когда про Машин звонок узнала, сказала, что поеду сама, пусть Гера спокойно лечится. Он сначала согласился, а потом: «Это же не кишка тонкая или толстая, это сердце, оно будет за Серёгу рваться, когда я окажусь на операционном столе. До госпитализации в клинику ещё неделя, все анализы я сдал. Успею обернуться. Мне на Серёгу надо своими глазами посмотреть, самому с ним поговорить, иначе я не буду спокоен». Убедил.
Если бы Сергей не кинулся бежать, когда увидел дочь и гостей из Парижа, узнал бы, что Герман решил вопрос Оксаниного долга. Не прибегая к помощи властей и бандитов, Гера нашёл способ надавить на бывшую жену Сергея. Оксана вынуждена была продать московскую квартиру и вернуться в Киев. Квартирантов из своих каменно-стальных апартаментов сгонять не стала — а жить-то на что? — поселилась с сыном в маленькой съёмной квартирке на окраине. Костик упорхнул — презирал неудачниц.
Оксана не приходила, не звонила, не выражала желания увидеться с дочерью, только когда узнала о смерти Германа, явилась, заплаканная: «Прости!».
— Простил уже, — сказал Сергей. — Только на глаза мне не показывайся.
Для транспортировки «груза 200», как официально именовалось Герино тело, потребовалось время — нужно было собрать кучу бумаг, кучу подписей, в том числе в российском посольстве. Юля прилетела в Киев, ходила тихая, бледная, не рыдала, в истериках не билась, волосы на себе не рвала. Наташа отправилась в Загряжск — подготавливать похороны.
С тягостными формальностями было покончено, назавтра Сергей с дочкой и матерью и Юля прямым рейсом улетали в Загряжск. В последний киевский день поехал прощаться с сыном: «Бизнес передаю тебе. Делай с ним, что хочешь. На жизнь, во всяком случае, вы с матерью всегда заработаете». Сын растерянно, без прежней усмешки: «Папа, я смогу приезжать к тебе в Загряжск?». Мальчишка ещё, всего девятнадцать. «Конечно, Борис. Обустроимся, и приезжай». Оксана тут же: «Мы вместе приедем», он: «Не хочу тебя видеть. Прости. Прости за всё. Но — кончено».
Прилетели утром, а днём уже ехали на кладбище. Герины сыновья тихо плакали над наглухо запаянным гробом, граф Батурлин со скорбным лицом обнимал жену, Юля сидела, опустив голову, Сергей продолжал сомневаться в реальности происходящего. Гроб опустили в могилу, кто-то подал вдове ком земли: «вам первой бросать». Ком глухо ударился о крышку, и тут Юля со страшным криком прыгнула в яму — никто не ожидал, не успели удержать. Она выла, обнимая гроб: «Не отдам, не отдам!», вырывалась из рук, кидалась снова: «Не отдам! Я с ним! Уйдите все! Уйдите же!». До Сергея дошло: Гера умер, это всё на самом деле. Ему хотелось завыть, как Юля, хотелось прыгнуть вслед за ней, но он только разрыдался, громко, не сдерживаясь. Маша плакала: «Папа! Успокойся, папочка!» Прижал к себе дочь.