Дом на улице Гоголя
Шрифт:
Скучно. Но, права Оксана, детей нужно кормить. Работал, считай, прорабом, жил на стройке. В вагончике, но один, не в общем с рабочими — супруга-деректорша проявила заботу.
Оксана перевезла семью в Киев, сначала на окраину, потом в престижный район, аппетиты росли, появилась огромная квартира — холодные серые стены, отовсюду мёртвый свет, много стали, камня, неуютно — сама себе дизайнер. Мужу: «Не понимаешь, это европейский класс». А Сергею какая разница? — он в вагончике.
Среди строительных рабочих были из Средней Азии. Курили самодельную анашу — нашли заросли дикой конопли. Научили, как просеять, слепить, набить.
Мать вернулась в Загряжск. Не вникал. После узнал: не нужна стала невестке в огромной квартире. Проглотил. Матери в Загряжске привычней, там у неё сестра.
Глава сорок четвёртая
Время висело, висело, и вдруг, в девяносто первом, взорвалось: приезжают из Франции, все приезжают, и Гера с семьёй, и она с мужем и со старшей приёмной дочерью. Иван Антонович тоже. Из-за него, собственно, и приезжают — хотел лежать рядом со своей Оленькой. Похороны.
Оксана на дыбы: «Не поедешь!». Он упрашивал, но ещё жёстче: «Не поедешь, я сказала! Гера твой свалил, а мы тут, как хочешь, так и выкручивайся. А как явиться соизволил, ты на полусогнутых к нему». Никакие доводы не проходили — нам-то, собственно, ничего не угрожало, ну, отсиделись на Украине, пока Герман из страны не уехал, а потом бояться уже было нечего — не поедешь! Она сказала.
Ослушался, дерзнул. Работал на двух объектах сразу, мотался каждый день туда-сюда. Один — на который Оксана поставила, другой — левак, расчёт налом. Дубасить стало некогда, дурь забросил — появилась цель. Заработал, заначил. Увидеть своих любимых — это о маме, о ней, и Герасиме. А дети? Дети — долг. Сын — косо, с усмешкой, как мать, порой даже презрительно — как к неудачнику. Дочка другая. Ей одиннадцать, а уже многое понимает. Кажется, понимает больше, чем может вынести, в глазах печаль — как у Наташи когда-то. Дочку жалко.
Дочери одной сказал, что едет в Загряжск, чтобы на следующий день матери передала: четырьмя годами каторжных работ он заслужил право на отпуск. Маша обрадовалась: папа отдохнёт и с друзьями увидится.
В Киеве огляделся, понял, что одичал. Купил джинсы — беспроигрышный вариант, пару футболок, ветровку, кроссовки. Теперь не стыдно на глаза показаться. Ей.
Преодолел неуверенность, зашёл в дорогой салон — не просто постричься, а с изыском, не просто побриться, а с масками-компрессами-прочими прибамбасами. Мы не графья, но тоже кое-что соображаем. Не заметил, как спину разогнул, глаза раскрыл, вздохнул.
Вот ведь, Оксана насмехалась над тем, что Юля с Герой поверили какому-то чудаку из Митяева — собирались приехать из Франции в девяносто первом, когда закончится четырёхлетний срок, предсказанный Пастуховым, во время которого надлежало скрываться от команды Прошкина. А так и вышло — в августе в Москве сменилась власть, «крыше» Прошина стало не до него и его подлого бизнеса. Сошлось!
В Загряжске сразу к матери — к кому же ещё? Та
Уже приехали!
Руки задрожали, когда набирал номер — неужели сейчас!? Всё так, трубку взяли, голос мягкой волной ударил в голову, в грудь: «Серёга! Мухой к нам!». Гера сначала — тот же, потом — нет, изменился, возмужал. Они никогда не обнимались раньше — Сергей осознал это, когда друг обнял его при встрече. И Юля другая, лёгкая, улыбается.
Гера набросился: «Серёга, поедем с нами во Францию! Там есть то, что ты искал — выходы на стоящие проекты». Невозможно — сказал про семью, но не про то, что там будет она. И граф. Невозможно.
Назавтра встретились на кладбище. Пришла Наташа. Она в шляпке с вуалью. Надо же — вуаль! Лица не рассмотрел, она не плакала, но грустная, муж обнимал. Поминки — и где! — в доме на улице Гоголя! Опять осень, опять разрывающий дубовый запах, в доме всё как прежде. В кабинете Ивана Антоновича — лампа зелёная, ар нуво, на зелёном сукне стола. Сердце согрелось, и вошла она: «Серёжа!», бросилась к нему, разрыдалась. «Мне так не хватает деда! Я скучаю о нём, Серёжа, всё время о нём скучаю». «Да-да, бедная моя, бедная, бедная!» И вдруг — что это? — не узнал, в последний раз плакал в детском саду, когда Васька-большой отобрал машинку — вырвалось, и слёзы по щекам, за всё сразу, потому что никогда, никогда.
Потом застолье, и не противно слушать слова, потому что — правда, потому что Иван Антонович их заслуживал. А в конце, когда уже заговорили, зашумели, подсела, стала спрашивать. Кажется, догадалась, что не сложилось у него в Киеве. «Возвращайся в Загряжск, Серёжа. Начнёшь всё заново. Можешь жить здесь, в этом доме, здесь теперь только одна Марья Петровна».
Получается, знала, что квартиру, в которой когда-то вся семья обитала, Оксана обменяла на однокомнатную для его матери — мамину квартиру, всё, что у мамы оставалось.
Приехав в Загряжск, перестал понимать, почему позволил. Что Оксане в маминой квартире? — ведь в ту пору сама уже в киевских хоромах жила. «Так, что, Серёжа, может быть, подумаешь о возвращении?» Обещал подумать, и в самом деле собирался подумать.
На следующий день ждал, что опять увидит — не позвала. Был у Германа. «Я вернусь, Серёга, но пока не знаю, когда. Сейчас замутили большой проект, это года на три. Знаешь, с кем в связке работаю? — с Наташей. Она прошла мастер-классы, семинары, курсы, всё вспомнила, как профессионал дотянулась до самого высокого европейского уровня. Талантище! Может быть, всё же к нам, Серёга? Я поддержу тебя на первых порах. А?» — и смотрит тепло.
Как сказать Герасиму: «Я давно уже не архитектор»? Прораб, бригадир, чернорабочий, кровельщик, бульдозерист, кто угодно, только не архитектор. Но даже не это. Жену взять с собой? — нет! Оставить детей? — Оксана их искалечит.
После, когда оказался в вагончике, додумал: всё равно не сможет ничего изменить. Он — никто. Сын уже искалечен, и с Машей рано или поздно будет то же. А тогда, в Загряжске, верил, что вернёт себе положение в семье и фирме. Пусть сын упущен, но Машу сохранит. В Загряжске всё казалось решаемым, потому что не одиноко, потому что мама, Гера, потому что где-то совсем недалеко ходит она, единственная.