Дом на улице Гоголя

Эрде Анна

На поминках Юля тихо посидела между сыновьями, тихо ушла: нужно лечь, устала. Герины однокурсники, подавленные первой смертью в своих рядах, потрясённые душераздирающей сценой на кладбище, выплёскивали на несимпатичную им раньше Юлю реки сочувствия. Из школьных друзей Германа и Юли на кладбище присутствовал один Валентин Горшков, ему Наташа в Москву позвонила. Это он, преодолевая отчаянное сопротивление, выдерживая удары локтями и ногами, вытаскивал Юлю из могилы. Одноклассников прилетевший в день похорон Валя собрать не успел. Лишь две женщины из бывшего Гериного класса пришли на поминки, перешёптывались, осуждая вдову: «Хоть бы для приличия слезинку уронила. Сидит королевой английской».

Сергей вместе с дочерью поселился на улице Гоголя. Их пригласила

туда Наташа, оставшаяся после отъезда мужа одна в доме — уже несколько месяцев, прошедших после кончины Марьи Петровны, дом пустовал.

— Зачем вам втроём в одной комнате тесниться? — рассуждала Наташа. — Я знаю, твоя мать занимается обменом киевской квартиры на Загряжск. Только ведь не скорое это дело. Я скоро уеду, живите с Машей здесь, сколько захотите. Мне невыносима мысль, что дом нужно продавать, но и пустующим его надолго оставлять нельзя.

Находиться в этом доме, вдыхать его воздух, прикасаться к вещам, помнившим загряжскую Наташу и Ивана Антоновича, для Сергея было бы блаженством, если бы не горе, наваливающееся, стоило открыть глаза утром, если бы не вина. И всё же, через тёмное тоскливое недоумение — неужели это возможно, что всё есть, а Геры нет, и больше никогда не будет? — рассмотрел: сияющая Наташина красота, с появлением Батурлина сбившая Сергея с ног, поблекла. Теперешняя Наташа казалась ему милей, теплей, привычней, но тревога — а всё ли хорошо складывается в её парижской жизни — съедала остатки сил. Он пытался объяснить перемены в Наташе их общим горем, но нет, чувствовал: это из глубины, из самой женской сути. Вместо надежды — а вдруг у него появился шанс? — разрасталось чувство вины. Неужели мало ему вины за Геру, неужели и её жизнь он сломал безвозвратно? Жаль было Наташиной красоты.

Она скоро уедет, и это к лучшему — слишком близкое Наташино присутствие причиняло боль. Но она вернулась в Париж не так скоро, как собиралась. На четвёртый день после похорон, и на девятый после смерти — они собирались ехать на кладбище — ранним утром на улицу Гоголя прибежал старший сын Юли и Германа, взволнованный, напуганный даже.

— С мамой неладно. Она не в себе.

— Успокойся, Володя, и рассказывай, что произошло.

— Ночью мама кричала, страшно кричала. Смутно помню — такое случалось, когда я был маленький. Платон не помнит, а я что-то такое припоминаю. Наверное, этот страх из моего детства вылез — сегодня ночью. Жуть просто. А утром, проснулась уже совсем, вышла на кухню и говорит несуразное, про то, что папу убили, что ему в сердце всадили нож.

Помчались к Юле. Внешне всё как обычно, собиралась на кладбище, напоила чаем, потом вдруг: «Когда Гера вернулся из колонии...». Сергей оторопел: когда, в каком году? «В шестьдесят седьмом он туда угодил, вышел спустя четыре года», — уверенно сказала. Сергей: «Юля, опомнись, в шестьдесят седьмом мы с Герой поступили в институт, и пять лет проучились на одном курсе. Не было никакой колонии, Юленька». «Как же так? — Растерянность, испуг. — В семьдесят первом Гера вышел, в семьдесят втором мы поженились, а в семьдесят третьем его убили». «Мама! Я родился в семьдесят шестом, а Платон в восемьдесят первом!», — срывающимся голосом Володя. Долгим взглядом смотрела на сына: «Как это может быть?», побледнела, пошатнулась, подхватили, уложили.

— Кажется, я понял, как это может быть, — сказал Сергей, когда они с Наташей вышли из комнаты, в которой смотрела на стену перед собой потерянная Юля. — И, кажется, я знаю, кто нам может сейчас помочь. Юрчик будет сегодня на кладбище?

— Юрий Валентинович Юрчик? Журналист, бывший Юлин коллега? — удивилась Наташа. — Обещал непременно быть. Но объясни...

— Помнишь, из-за чего у Юли начались неприятности девять лет назад, в восемьдесят седьмом?

— Временные петли, странники, поливариантные пути развития событий? — неужели ты к этому серьёзно относишься? Мне казалось, тогда всем было ясно: Юле заморочили голову парадоксами, чтобы скрыть истинный смысл экспериментов, которым её подвергли в какой-то сомнительной клинике.

— Мы с Герасимом

в восемьдесят восьмом в Никольском много толковали об этом. Ему однажды приснилось то же самое, что и Юле — Гера говорил, что ничего подобного раньше не испытывал: полное ощущение сна как реальности. Во сне они переживали события каждый через себя, поэтому нюансы разнились, но оба сна вместе сложились в цельную и абсолютно логичную историю. А то, что Юле говорил Пастухов — митяевский учитель, которого тогда убили — вообще из области научной фантастики. Ты ведь знаешь, что Герасим никогда не страдал избыточной чувствительностью, но он был совершенно потрясён безднами, в которые заглянул краем глаза. Когда выяснилось, что Гера в розыске, что на него навешивают убийство, парадоксы времени стали неактуальны. Но отступили они из Гериных мыслей не навсегда. После похорон Ивана Антоновича мы встречались здесь, в Загряжске, и он настойчиво возвращал меня к событиям восемьдесят седьмого года. Ты с мужем уехала в свой Париж, а мы с Герой тогда ещё долго и плотно общались. Хорошо так разговаривали..., — и голос Сергея дрогнул.

— Вот что странно: Юля ни разу не поднимала тему всех этих парадоксальных вещей, — выдержав паузу, заговорила Наташа. — А ведь она должна была быть потрясена уж никак не меньше Германа.

— Тут такое дело, — Сергей собирался с мыслями. — Собственно, это уже к тому, зачем нам сейчас нужен Юрчик. Пастухов устанавливал на две ночи возле Юлиной головы некое устройство, блокирующее ходы в другие пространственно-временные континуумы. Тем самым эмоциональная значимость событий в других вариантах её жизни была снижена. Юля сохранила память обо всём том невероятном, что с ней происходило во временных петлях, но постепенно для неё это стало не фактами реальной жизни, а, скорее, информацией к размышлению. Пастухов настоятельно не советовал ей обсуждать с кем-либо, кроме мужа, свой необычный опыт — он нужен только тем, кого время увлекало в свои извилистые ходы. — Он посмотрел в Наташино лицо и увидел, что ожидал: недоумение и недоверие.

— Ты это серьёзно?!

— У меня нет оснований не доверять Герасиму... Не было. Ты же не станешь спорить со мной о том, что Герман был весьма здравомыслящим человеком? Так вот, он совершенно серьёзно относился к загадкам времени. Ответь: почему вы приехали перезахоранивать Ивана Антоновича только осенью девяносто первого — умер-то он весной? Это ведь Гера таким образом всё устроил, что раньше приехать не получилось. Не так ли?

— Вообще-то... так.

— От странников во времени, вызывающих твоё недоумение, митяевский учитель знал, что в августе девяносто первого в стране произойдут события, в результате которых Прошкин потеряет своих покровителей в спецслужбах и станет неопасен. Самое занятное, что Пастухов говорил о двоевластии, о двух президентах страны. В восемьдесят седьмом, когда он это сообщал, у нас имелся только генеральный секретарь, и ни одного президента. А тут сразу два! — это же бред полный. Но ведь в точности так всё и произошло. Невероятно, но факт: несколько месяцев страна имела двух президентов одновременно. Гера дождался августа, и понял, что осенью можно ехать в Россию: теперь до них с Юлей никому нет дела.

— То, о чём ты сейчас говорил — вы обсуждали это с Германом? Или ты что-то достраиваешь, домысливаешь? — Наташа, недоверчиво.

— Осенью девяносто первого, в Загряжске, мы обстоятельно говорили с Герасимом обо всём этом, — Сергей, спокойно. — Спустя два года его стараниями меня вызволили из подвала — ты ведь знаешь об этой дикой истории? — Наташа сдержанно кивнула. — Герман тогда приезжал в Киев, и говорил о связи временной ловушки, в которую угодили они с Юлей, и событий, происходивших с тобой и со мной. Не смогу пересказать его тогдашние слова даже приблизительно: не в лучшей форме я находился. Смысл того, что Герасим говорил: неслучайность жизненных событий и пересечений судеб, детерминированность и свобода выбора, расплата за слабость и невнимательность в точках бифуркации — в особых моментах жизни, когда малейший неверный шаг может стать фатальным.