Дом у кладбища
Шрифт:
Наступила пауза. Дейнджерфилду был известен характер этого человека, так же как и его мастерство. О нем ходили разные слухи — приведенными мною намеками дело не ограничивалось.
Хирург странным хмурым взглядом сверлил поверхность стола, потом почесал затылок и хрипло пробормотал:
— Понимаете… знаете ли… вознаграждение крупное, ничего не скажешь; но тогда…
— Давайте, сэр. — Вид у Дейнджерфилда был такой, словно он вот-вот схватит собеседника за ухо. — Вознаграждение действительноочень большое, и на большее не рассчитывайте… не думайте о пустяках, когда… э… э… справедливость
— Да, — ответил доктор, — но как мне знать, что я получу деньги?
— А, забыл. Вы правы, сэр, вот вам расписка.
Дейнджерфилд взял перо и черкнул несколько строк на обороте письма.
«Сэр, учитывая безнадежность нынешнего состояния доктора Стерка, а также крайнюю необходимость хотя бы на несколько минут вернуть ему, то есть доктору Стерку из Королевской ирландской артиллерии, дар речи, прошу вас откликнуться на просьбу миссис Стерк и сим обещаю, когда, в соответствии с ее желанием, операция будет сделана, выплатить вам вознаграждение в пятьсот гиней, вне зависимости от успеха или неудачи.
Дейнджерфилд добавил дату и протянул бумагу хирургу, тот прочел и уставил на собеседника хмурый и неуверенный взгляд.
— О, достаточно только спросить… Всякий, кто бывает в Чейплизоде, скажет вам, кто я; и еще вам нужна некоторая сумма, не так ли?.. Чтобы выйти отсюда… Какая именно?
— Всего семь гиней. Один небольшой счет плюс расходы. Восемнадцати гиней хватит на все, если за ночь не пришел еще счет.
И они отправились к «окошечку» и узнали, что все в порядке. Мистер Дейнджерфилд проявил щедрость, а хирург обещал на следующий день в семь явиться в дом Стерка.
— И прошу вас, доктор Диллон, приезжайте в карете, — сказал Дейнджерфилд, — и приоденьтесь… ну, вы понимаете. Они к этому привыкли: Пелл и другие доктора всегда бывали при параде.
Вслед за тем они расстались; хирург со своим легковесным багажом вскочил в карету и со звоном покатил домой, навстречу свободе.
Глава LXXXIV
ХРИСТИАНА ОТХОДИТ, А ДЭН ЛОФТУС ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ
В тот вечер Лилиас Уолсингем рано утомилась и была очень слаба (как подумалось Салли), поэтому охотнее обычного легла в постель, и доброй старой няньке показалось, что она выглядит как-то странно и временами заговаривается.
Она долго лежала спокойно, а потом внезапно подняла свои прекрасные глаза и чистым радостным голосом проговорила:
— Мама!
Старая Салли сказала:
— Здесь только я, дорогая мисс Лили.
Лили смотрела серьезно, затем восхищенно улыбнулась и произнесла только:
— О!
Наверное, ей казалось, что она видит свою мать.
Во всех ли случаях это бывают иллюзии? Или, быть может, когда сгущаются сумерки и тают очертания земных предметов, являются небесные звезды, ясные и вечно неизменные, и сияют перед погруженными во тьму очами смертных?
Вечером, когда тетя Бекки сидела с племянницей в гостиной, вошла горничная, что-то шепнула мисс Гертруде и вложила ей в руку записочку. Ненадолго наступило молчание.
— Ох, тетя… тетя! — В глазах Гертруды был ужас. — Тетя! — Она обняла тетю за шею и отчаянно
Старая тетя Ребекка взяла записку. Более всего она гордилась своим стоицизмом. Смертельно побледнев, она велела племяннице взять себя в руки: тетя Бекки придерживалась того убеждения, что чувства следует обуздывать и это вполне возможно — требуются только усилия и решимость. Она прочитала записку, держа голову очень прямо, только мускулы у нее на лице подрагивали.
— Гертруда, если когда-нибудь ступал по земле ангел… бедный осиротевший старик…
Тут принципы ей изменили, и тетя Ребекка заплакала, села и разрыдалась вовсю; обняла племянницу, расцеловала и снова перемежала слезы с поцелуями.
— Она была такая… такая душечка… ох! Гертруда, дорогая, давай больше никогда не будем ссориться.
Смерть подошла совсем близко, и в ее торжественном присутствии все прочие, не столь значительные, предметы отодвинулись на второй план; Лили Уолсингем умерла и, бывшая недавно их веселой подругой, приобрела внезапно в неземном свете смерти ангельский, внушающий трепет облик.
— Кто бы мог подумать, мэм, что это вот-вот случится, — заговорила горничная, — бедная девочка! Но правда, мэм, прошлой ночью в пламени свечи три раза показывался саван, и я брала свечу и поправляла фитиль — вот так, ногтем, потихоньку от миссис Хини, чтобы она не расстроилась из-за своего ребеночка, который лежит дома больной оспой; я и в самом деле думала, что этот знак указывает на него, но человек предполагает, а Бог располагает… смерть никого не минует — Господи помилуй… каждому придет его час, и старому и малому, мэм; и я вот о чем, мэм: они в Вязах и знать не знали, что она так плоха, — пусть нынче ей мирно спится на небесах. Все произошло в один миг, мисс; она как будто бы попыталась сесть, опираясь на подушки… с улыбкой протянула ручки, и все кончилось… бедная крошка… все ее жалеют. Слуга, который принес записку, умывался слезами у нас в холле.
Бедняки приходили к дверям и безыскусно высказывали скорбь — все они горевали от души… «Его преподобие был очень добр, но он и помыслить не мог, вы ведь понимаете». Да, это была правда: «ее все жалели». Когда следующим утром великолепная Магнолия выглянула из окна, глаза ее были красны, а жизнерадостный маленький доктор Тул говорил в клубе:
— Ах, сэр, второй такой не было… эта крошка была прирожденной леди… редкостная красавица… и лучше всех на свете. Город мог ею гордиться, с какой стороны ни посмотри, сэр.
И доктор громко заплакал, и старый майор О'Нейл, тихий и молчаливый офицер, всхлипывал потихоньку, опираясь локтем на каминную полку и глядя в огонь. И Тул сказал:
— Не знаю, как я буду теперь проходить мимо этого дома.
И многие чувствовали то же самое. Маленькой Лили там больше не было… Вязы преобразились… лишились света и благодати… это были теперь просто темные старые деревья.
Каждый искал возможность тем или иным способом выказать свое уважение и любовь доброму старому пастору. И, я уверен, он их понял, ибо почтительное и сердечное отношение говорит само за себя. Приглушенные расспросы у дверей, переданные потихоньку через слуг предложения чем-нибудь помочь и прочие подобные неумелые свидетельства горячей, хотя и бесплодной, симпатии звучат в годину бедствий как сладостная ангельская музыка.