Дом учителя
Шрифт:
— А какая у тебя тайна? — спросил Федерико. — Ты мне говорила.
— Ах, это не тайна! Я хотела сказать, что тоже иду вместе с вами… Вы возьмете меня? — Она ждала, что ее решимость, во всяком случае, произведет на него впечатление.
Но Федерико ничуть не удивился: конечно же, Лене надо было уходить… Это подразумевалось теперь само собой.
— Мы только подождем Войцеха, — сказал он.
— Мне ужасно жалко тетю Олю, она такая старенькая… — Тыльной стороной кисти Лена провела по щекам. — Что это со мной? Вся горю почему-то…
Федерико рывком встал, прошелся по комнате — большой, взлохмаченный,
— Уже уходишь? — У Лены упал голос. — Но ведь мы еще не поговорили.
— Я буду близко, не бойся, малышка! — сказал он.
И вдруг она звонко, по-русски, задекламировала из своей лучшей роли, невольно ей пришло на память:
Прости, прости. Прощанье в час разлуки Несет с собою столько сладкой муки, Что до утра могла б прощаться я.— Что это? Я же не понимаю. — Федерико насупился.
— Это Шекспир… Не уходи, Федерико! — сказала она, вновь перейдя на французский. — Еще совсем рано. Не уходи!
Она вскочила и точно так же, как делала это в своем выпускном спектакле, опустила руки и потупилась.
Да, мой Монтекки, да, я безрассудна, И ветреной меня ты вправе звать… —тихо, будто застыдившись, прочла, а вернее, сыграла Лена.
Он опять ничего не понял, но восхитился ее поза и голос показались ему совсем естественными.
— Ты славная девчонка, — сказал он, — ты сама, как куколка!..
Она приподнялась на цыпочки и положила руки ему на плечи.
— Поцелуй меня, Федерико! — сказала она.
Он нагнулся — темный, с затененным лицом, и она закрыла глаза, предавая себя в его руки.
Осторожно коснувшись губами ее макушки, Федерико выпрямился. Он убоялся того, что словно бы подстерегало их, но чего делать не следовало — нет! — чего он не хотел сейчас.
Она припала к нему своим невесомым телом и по-ребячьи посапывала, а ее пальцы гладили его плечо… Не выпуская винтовки из руки, Федерико взирал сверху на эту светлую, пахнувшую сеном копенку спутанных волос и не шевелился, чувствуя и неловкость, и досаду, и нежность.
Лена посмотрела снизу заведенными под лоб глазами и проговорила едва слышно:
— Останься, Федерико!.. Останься со мной.
— Малышка, — пробормотал он.
Она уловила в его голосе колебание.
— Не бойся… ничего-ничего, — зашептала она. — Я тоже ничего не боюсь. Я люблю тебя… Возьми меня, если хочешь… — Это была фраза, вычитанная из какого-то романа и когда-то поразившая ее.
Внутренне Лена приготовилась к самопожертвованию… Федерико должен был у нее остаться — ему одному она должна была принадлежать. И не желание — она просто не знала еще, что такое желание, — но рисовавшийся ей образ любящей женщины, жертвующей собой, увлекал ее, а для Федерико ей поистине не было жаль и самой себя — ей хотелось одарить его даже за то, что он обещал ее убить…
Со смутным чувством, так же не испытывая желания, Федерико кинул на диван винтовку и обеими руками
— Лампа… я погашу ее!.. — вскрикнула Лена и задохнулась.
Раздеваясь в темноте, она все твердила про себя: «Так надо, надо… Федерико это надо… А я ничего не боюсь… И чего бояться? Так надо, так надо…» Но теперь, когда отступать было уже поздно, дрожь страха пробрала ее. И безотчетно торопясь, словно на приеме у врача, она путалась в крючках, в петельках, а сбросив юбку, скользнувшую на пол, чуть не упала, споткнувшись. Слезы выступили на ее глазах, и она стала стыдить, себя: «Разревелась, дурочка! А Федерико это надо, и ты его любишь!.. Да, люблю, люблю!» — повторяла она, как заклинание от всякой скверны.
Он осторожно сел на край постели, прогнувшейся под его тяжестью, и Лена вытянулась, вся напрягшись, как на операционном столе, пальцы ее вцепились в простыню.
Но затем она заставила себя выговорить:
— Я люблю тебя… А ты?.. Ты любишь?
— Да… люблю, — сдавленно сказал Федерико.
Он положил руку ей на груди, и она слабо застонала от томительного, скорее неприятного, вязкого ощущения.
…И она долго потом не открывала глаз, точно страшась вернуться в мир и в жизнь после того, что произошло. А Федерико совсем протрезвел и почувствовал сожаление, — казалось, он совершил что-то противоестественное, был близок с ребенком. Пересиливая себя, он заговорил первый:
— Лена, ты… Ты славная девчонка… Ты не очень огорчайся… Рано или поздно это бывает со всеми… Я выкурю папироску, можно? — спросил он.
— Что?.. Как хочешь, — шепотом отозвалась Лена.
— Я зажгу лампу.
— Ах, нет… — испугалась она, но тут же разрешила: — Зажги… Как хочешь.
И, заслышав шлепанье его босых пяток, она еще сильнее стиснула веки. Нашарив сбившуюся простыню, она натянула ее до подбородка так, что ноги ее обнажились до колен. И когда Федерико, засветив лампу, увидел эти тонкие ноги с узкими ступнями, глядящими в разные стороны, его охватило болезненное раскаяние. Бросив незажженную папироску, он вернулся к Лене и встал перед кроватью на колени.
— Малышка, сорвиголова! — воскликнул он. — Я-то не знал, что ты… А ты еще девчонка…
Он взял ее ступню в ладонь и прижался щекой к этой лепестково-гладкой коже на подъеме. Его нежность и жалость искали выхода, но в лексиконе у него не было ласковых слов, и он хрипло бубнил одно:
— А ты еще девчонка… девчонка…
Лена открыла глаза и села на постели, опираясь на выпрямленную руку; простыня свалилась с ее плеча, открыв беленькие, круглые груди. Не убирая своей ноги, она смотрела на Федерико, и в глазах ее зажглось любопытство. А он завладел уже и другой ее ступней, целовал и хрипел:
— Девчонка, малышка!
Он переживал чувство, подобное отчаянию, не догадываясь, что это и есть любовь.
О чудесном появлении брата Ольга Александровна узнала от слепой Маши. И она никак не могла взять в толк, почему Митя не хочет, чтобы о его присутствии в родном доме знал кто-либо еще. С чердака он также не пожелал спуститься, и ей пришлось взбираться туда к нему.
— Говорит, что он инкогнито… Говорит, что так лучше для нас самих, — спешила все выложить Маша. — Просит, чтобы, кроме тебя, ни одна живая душа…