Дом учителя
Шрифт:
— В стакане горячего чаю, — сказал Дмитрий Александрович. — Ну, а если найдется что-нибудь покрепче, не откажусь…
— Сейчас, сейчас, — спохватилась старшая сестра. — Что же мы, в самом деле?..
Он сразу же смягчился, и старушки сестры сделались ему милее; кажется, он досадовал на них преждевременно.
Они обе, и старшая, и слепая, принялись в два голоса уговаривать его спуститься с чердака в комнаты… Конечно, они и сюда могли принести поесть и выпить, но внизу это было бы приятнее ему самому, там нет такой пыли, и он мог бы по-человечески поспать. По их словам, все, кто остался в доме на ночь, спали уже, только в кухне, может быть, возилась Настя, работница, но это был свой человек. Да и среди множества людей, побывавших сегодня в доме, он — еще один беженец, попросившийся на ночлег, — не привлечет к себе особенного внимания, — так логично рассуждала Оля.
И Дмитрий Александрович дал себя убедить. Собственно, он и наверху не был вполне спокоен: в любую минуту кто-нибудь, кто намеревался еще здесь воевать, мог заглянуть сюда, и тогда его присутствие на чердаке объяснить было бы нелегко. Может быть, в комнатах сестер он находился бы в большей безопасности.
Спуск с чердака прошел благополучно — в сенях им никто не встретился, а молодая женщина в кухне только скользнула по постороннему человеку утомленным взглядом.
— Все ходите, ходите… — сказала она сестрам. — Поспали бы, пока не стреляют.
Опустевшим коридором они прошли в комнату Маши — так сочла за лучшее Оля. И, очутившись в тихой, беленькой келье, уставленной вазонами с всевозможными растениями — цветы были постоянной, еще помнившейся Дмитрию Александровичу страстью бедной Маши, он и точно почувствовал себя под защитой семейных богов. Кому, действительно, придет в голову искать его в этой непорочной обители?1 Можно было, как после долгого бега, перевести здесь дыхание.
Его усадили в кресло — Дмитрий Александрович помнил и это кресло, глубокое, черной кожи, из отцовского кабинета; он расстегнул воротник пальто, позаимствованного им на чердаке из семейного гардероба и скрывавшего его офицерскую гимнастерку, вытянул по полу ноги и, расслабившись и подобрев, наблюдал за суетой сестер. Пожалуй, все же он был к ним не совсем справедлив… И его даже осенила мысль: «Это и есть голос крови…» Сколько он о нем, об этом таинственном голосе, наслышался в нынешней Германии! — люди из ведомства доктора Геббельса недаром ели свой хлеб. И что же, как не этот голос, заставляло двух полуживых старух, — в сущности, чужих ему после стольких лет разлуки! — из кожи лезть вон, чтобы только собрать ему угощение, укрыть от недоброго глаза, приготовить ему ночлег?! Сестра Маша даже раскрыла для него свою постель, застелила свежую простыню, взбила подушку — она, надо сказать, ловко управлялась, несмотря на слепоту.
— А обо мне ты не беспокойся, я себе местечко найду, — выводила она ангельской фистулой. — Я на диванчике, а тебе надо выспаться.
И кажется, все, что только имелось в этом доме лучшего из еды — не слишком богато, впрочем, — поставила перед братом Оля: яйца, картошку, сало, банку варенья. Принесла она и водку в зеленом отцовском штофе.
Как ни мало интересовала Дмитрия Александровича философия — это занятие чистоплюев, — кое-что доходило и до него. В третьем рейхе не было такого печатного листка, где бы на все лады не упоминались: кровь, почва, раса. И видимо, эти арийские проповедники что-то соображали о людях — его, Дмитрия Александровича, семья была тому доказательством. Благожелательно улыбаясь, он с аппетитом насыщался, а за едой и сам проявил к сестрам родственный интерес — коротко о чем-нибудь спрашивал:
— Как вы-то жили тут? Доставалось вам от властей?
И кивал, жуя и слушая пространные ответы.
— Жили, работали… Всякое бывало. Лена училась, она молодец, славная девочка, с добрым сердцем. Нам она как дочь… Училась отлично, на одни пятерки. Особенно хорошо шла по гуманитарным предметам…
Это ему поведала Оля, а Маша добавила:
— Она у нас артистка. Все говорят, что у нее большой сценический талант.
— Красивая она? — невнятно, с полным ртом осведомился Дмитрий Александрович.
— Миловидная, ничего, завтра сам увидишь, — сказала Оля.
— Хорошенькая, хорошенькая, даже очень, — поправила ее Маша. — Я знаю! Я Лену так слышу — красивой!
— Дом у вас не забрали, вот что поразительно, — сказал Дмитрий Александрович.
— Ну теперь это уже не наш дом, — ответила Оля. — Мы только живем здесь.
— Чей же он? К кому перешел?
— Теперь это Дом учителя, районный учительский клуб. А я заведующая. Вот так, Митенька! — Она тоже улыбнулась, но словно бы виновато. — И ты знаешь, у нас был неплохой Дом, все любили его.
— Хорошо, что вы сохранили дом, — сказал Дмитрий Александрович. — Это вам зачтется.
— Ах, Митя, кем зачтется, когда зачтется? — Она не поняла, что, собственно, брат имел в виду. — Сегодня мы еще живы все, а что завтра? Завтра, может быть, здесь будут немцы… Если б дело было только во мне, я бы не тронулась с места, мне уже слишком трудно. Но надо увезти Лену. Удастся ли? Не знаю.
— И Лену не надо увозить, пересидите все в погребе, — сказал Дмитрий Александрович.
Он отвалился от еды и удовлетворенно вздохнул.
— Спасибо, дорогие швестерн [33] , — выскочило у него немецкое слово. — Мой дом — моя крепость… А уезжать вам зачем? Не надо вам уезжать, ни вам, ни Лене. Погреб у нас просторный, я помню.
— Ты считаешь, немцев не пустят дальше, остановят?.. — спросила, волнуясь, Оля. — Ты уверен? Но как ты можешь быть уверен?
Он вперился в нее благодушно-сытым взглядом. Вероятно, ему из любопытства хотя бы следовало расспросить сестер, что они думают об этой войне и вообще что думают о многих других вещах. Но в голове его уже стоял приятный туман, хотелось растянуться, лечь, и заводить сейчас сколько-нибудь серьезный разговор показалось ему тягостным. Даже если его сестры окажутся патриотками — чего не случалось с русскими интеллигентами! — какое это имело значение? При немцах, которые завтра придут сюда, эти дворянские старушки усвоят с его помощью новые взгляды — ничего другого им не останется.
33
Сестры (нем.).
— Сидите, швестерн, дома, скоро тут тихо будет, совсем тихо… В этом я уверен, — проговорил он с улыбкой.
…В кухне, куда Ольга Александровна отнесла пустые тарелки, все еще хлопотала Настя; посуду от ужина она всю перемыла, чугуны вычистила и теперь прибиралась. В этом не было уже, наверно, никакого смысла, но Настя оставалась верной чему-то большему, чем смысл, — она привыкла к совершенному порядку в своих владениях.
— Ольга Александровна, вы послушайте только, что эти ироды вытворяют, — сказала она. — Ваня вам расскажет.
Настя была не одна: у стола курил и занимал ее разговорами интендантский шофер Кулик.
Вошла в кухню и Маша, встала тенью за старшей сестрой; и Кулик с полной охотой еще раз поведал о диверсии утром на мосту, о сгоревших там и утонувших людях и о возмездии, постигшем диверсантов. Настя, информированная уже в подробностях, управляла его рассказом:
— Ты постой, ты скажи, сколько их было, душегубов. И всего-то двое на мосту…
— На мосту точно — двое, — подтвердил Кулик. — А в лесу истребители подняли троих. В одних, извиняюсь, исподних спасались, сволочи. Побросали все свои монатки, но не спаслись.