Дом учителя
Шрифт:
— Господи! Митя! — Ольга Александровна все порывалась ускорить шаг и останавливалась. — Митя! Он жив! Но чего он боится? Счастье-то!
— Я спросила: Митенька, откуда ты? Говорит: с неба, — и смеется.
— Смеется? — не поверила Ольга Александровна. — Какой он, Маша? Он здоров?
— Ну что я могу?.. Здоров, наверно… — своим альтом пропела слепая. — Он нехорошо пахнет, холодом, землей, как из ямы… И еще нафталином. Я просто теряюсь…
— О господи! Почему, как из ямы? Что ты говоришь? Может быть, он?.. — Ольга Александровна не досказала: у нее мелькнула мысль, что брат снова в бегах, бежал из заключения, где, может быть, опять находился.
— Я
— Что?.. Что ты подумала?! — спросила Ольга Александровна.
— Я подумала то же самое… — Маша даже побоялась выговорить эту догадку вслух.
По лестнице она поднималась первая, боком, подав руку сестре, как бы втаскивая ее наверх; та с великим трудом одолевала ступеньку за ступенькой.
— Надо Леночке сказать, разбудить… — спохватилась Ольга Александровна и встала на середине лестницы. — Ведь он не видел ее… никогда еще не видел!
— Он сказал, что не надо сейчас, что завтра, — ответила слепая. — Я просто ума не приложу… Нагнись, нагнись, здесь низко, — предупредила она сестру перед дверью на чердак.
— Митя!.. — жалобно вскрикнула Ольга Александровна, завидев в полумраке черную фигуру, и беспомощно замахала руками, не в силах сделать еще шаг.
Обняв брата, она судорожно разрыдалась: от него действительно пахло сырой землей, как из могилы… Наконец все трое сели: он на продавленном чемодане — дедушкином кофре, сестры на маминой кушетке с дырявой штофной обивкой; керосиновый фонарь, поставленный на сундук, светил им. И Ольга Александровна растерянно всматривалась заслезенными глазами в немолодого, плотного сложения мужчину, с глинисто-бурым, в трещинках морщин лицом, поросшим черной щетиной, ища родные, помнившиеся ей черты… Этот человек действительно был похож на ее младшего, любимого брата, особенно когда улыбался и уголки его сизых, мясистых губ приподнимались. Но признать в нем брата, которого она давно оплакала и похоронила, она в эти первые минуты затруднилась: было что-то пугающее в сходстве этого чужого сорокалетнего мужчины, сидевшего напротив, с ее Митей… Недоумение вызывала и его одежда: помятое, старомодное, с бархатным воротником пальто, наглухо застегнутое, и каракулевый потертый пирожок на голове — совсем такой же, какой носил покойный отец; а может быть, это и была одежда отца, которую брат нашел на чердаке? С непонятным самой Ольге Александровне замешательством она расспрашивала:
— Митенька, где же ты был все время? Мы ничего не знали… Наводили справки, писали… И ничего, ничего!.. Боже, какое счастье, что ты жив! Но где ты был?..
А он, Митя, словно бы и не принимал всерьез ее расспросов — улыбался, отделываясь ничего не значащими фразами:
— Бродил по свету, путешествовал… — и коротко похохатывал.
— Но как ты мог так долго молчать? Ни письма, ничего… И значит, тот суд окончился для тебя благополучно? Тебя оправдали? — Ольга Александровна сама невольно подсказывала брату ответы. — Слава богу!
— А мне везло, сестра, мне всегда везло… — ответил он.
— Слава богу, слава богу! — настойчиво повторяла она, убеждая самое себя. — Хоть бы ты папе написал, хоть бы одно слово. Папа так ждал тебя.
— Отец не дожил, да!.. Жаль!.. Славный был старик, хотя и либерал. — И брат Митя опять почему-то хохотнул. — Фейерверки любил, всякие там свечи, колеса…
— Ах, Митя, мы так настрадались, наплакались!.. — воскликнула Ольга Александровна. — Папа не мог утешиться… Неужели ты не понимал, что твое молчание жестоко! Жестоко!
— Весной к вам приходил человек от меня… Был у вас мой Лепорелло? — спросил он.
— Только
Улыбка держалась еще на лице Дмитрия Александровича, но он испытывал уже порядочную докуку. Решительно все в родных местах, даже здесь, в родном доме, обмануло его — даже свидание с сестрами не доставило ни особенной радости, ни развлечения. Да и такой разве — на чердаке, среди старого хлама — представлялась ему встреча со своей семьей, ради которой он и предпринял эту опасную экспедицию!.. Не прошло и получаса, как он расцеловался со старшей сестрой, с Олей, единственной, кого он с удовольствием вспоминал все годы, а ему уж не терпелось прервать их свидание. Прежней красавицы сестры, когда-то тревожившей его мальчишеское воображение, не было больше, была дряхлая не по летам старуха, со свистящей одышкой, со слоновьими ногами. А ее дотошное любопытство: почему, да как, да откуда ты — вызывало раздражение: не мог же он ей сразу все о себе сказать?! Профессиональная осторожность не позволила Дмитрию Александровичу полностью открыться и сестре Маше. А теперь он был еще менее к тому склонен: эти две старушки могли его выдать даже по неразумию, случайно. И вообще ему было не до разговоров: он охолодал, устал, и ему хотелось есть, хотелось горячего чаю, а еще лучше коньяка — вот в чем он действительно нуждался!
— Митя, прости, возможно, я ошибаюсь, извиняющимся тоном заговорила старшая сестра, — но мне кажется… Не обижайся, ради бога! — мне кажется, ты чего-то не договариваешь. Прости меня, пожалуйста!
— Ну что ты! — возразил Дмитрий Александрович. — Какие у меня могут быть от вас секреты? Вы же мои дорогие сестры.
Но Оля все не унималась:
— Мы тебе самые близкие. А ты… прости, Митенька, ты что-то скрываешь от нас.
— Да, да! — запела Маша. — Ты нам не доверяешь, что ли?.. И не стыдно тебе?
— Ну, пошли, поехали: доверяешь, не доверяешь!.. Я даже себе самому не всегда доверяю.
Досада разбирала Дмитрия Александровича, и он вдруг расхохотался, зло, грубо, — такой нелепой, такой обидно-ненужной показалась ему вся ситуация. Чего, в самом деле, вяжутся к нему эти старые, убогие женщины?! Больше всего в жизни, больше пули, пожалуй, страшился он сожалений, раскаяния, докуки. А получилось, что именно за ними явился он сюда, пробившись через столько преград…
— Не надо, не сердись! — испуганно заговорила сестра Оля. — Я хочу только, чтобы ты знал…
— Ну, что еще? — бросил он резко.
— Я только… Это ведь счастье для нас, что ты вернулся. В такой ужасный день, и вдруг ты… Мне даже как-то спокойнее стало.
Ольга Александровна всем грузным телом потянулась с кушетки к брату; ее маленькие кисти сложились одна в другой, и она стиснула их.
— Ведь нет у нас никого роднее… И ты можешь ничего не говорить… Ты с нами, ты живой, и нам ничего больше не надо! Пусть как ты хочешь, как тебе лучше!.. Но ради нашей мамы, ради отца!..
Ольга Александровна винила уже себя за черствость, за свое недоверие. Мысль, только сейчас пришедшая к ней, и ужаснула, и устыдила ее: какой же, должно быть, тяжелейшей жизнью жил ее брат — в тюрьме, в Сибири, может быть? — если он так изменился, так огрубел. А она, вместо того чтобы смягчить его сердце, стала тут же донимать его своим допросом, точно следователь.
— Поверь нам!.. Мы с Машей молились о тебе… только мы двое… Что мы можем сделать для тебя?.. — упрашивала она. — Боже мой, мы так бессильны! Вокруг такой ужас!.. В чем твоя самая большая нужда теперь?