Дом в Мещере
Шрифт:
Я отодвигаюсь в сторону от этой капели. Горбун трясет штору, и два желто-синих вспорха с пронзительным чириканьем рвут через пространный холл обратно к клетке. Садятся. Тупо, завалившись на бочок, замирают.
Как в цирке, в фокусе параболы, по которой расположился персонал, осанисто восседает заведующая. Место вокруг нее вытягивается, и раздается возглас: «Осанна!»
Сестра-хозяйка крепко держит бразды общего внимания и вещает. В ее размеренной речи то и дело мигает мимический английский акцент. Это придает некоторый шарм ее
Боль в колене на время затаилась, и до меня доходит, что ровный и властный голос сестры-хозяйки – это голос моей злобной школьной училки английского Серафимы Сергеевны… Сто лет не слышал этого гимна безумию.
Но вот выясняется. Комиссия приезжает в полдень, и все уже должны быть к этому времени на цырлах. Сначала торжественная часть торжественной встречи, затем подробная экскурсия по заведению, праздничный обед, в программу которого входят выступление кружка самодеятельности и более близкое знакомство с отдельными представителями контингента. В финале – обмен памятными подарками и церемония проводов.
На станции членов комиссии будет ждать машина из автопарка хосписа. Один из санитаров объявляется ответственным за доставку. (Кудрявый водила встал, затоптался на месте, товарищ его дернул за рукав, чтобы сел уж обратно.)
Распределяются обязанности и назначается жесткий режим исполнения. Подчеркивается: завтрашний день важен для репутации дома в глазах не только его главного спонсора и устроителя – господина Леонарда Кортеза; в результате завтрашней встречи представители регионального бюллетеня должны получить полное представление об успехе такого экстраординарного начинания, частью какового является их деятельность в этом странноприимном доме, построенном и функционирующем при полном финансировании и патронаже господина Леонарда Кортеза.
И тут я вспомнил, как дружок мой, Саня Беляев притащил в класс хруща и на перемене приклеил его к обложке классного журнала… Это стоило ему жизни насекомого и беседы наедине с Серафимой. Распластанный жук в тишине скрежетал лапками по картону обложки, поднимал надкрылья, жужжал.
Когда все разошлись, остались горбун, хозяйка, Катя и часть меня. Часть – оттого, что колено снова ныло и боль поглощала сознанье.
Мне вкратце предъявили обвинение в нарушении режима, объявили, что завтрашний день я проведу в одиночке.
Я не спорю и прошу дать мне болеутоляющее и бинт.
В колене все время что-то смещается и выходит наружу мученьем.
Заведующая кивает Кате, и мы оказываемся в процедурной.
Я спрашиваю ее:
– Что происходит?
Она молча бинтует мне ногу. Достает из шкафчика две облатки.
Дает запить.
Горбун строго заглядывает в приоткрытую дверь.
Я швыряю в него мензурку. Нехотя исчезает.
Катя –
– Будь осторожен. Иначе – пеняй на себя.
Она целует меня в лоб и отстраняется, потому что я хочу ее обнять.
Глава 5
СОСЕД
Все-таки в одиночку меня не переправили.
Заперли в палате вместе со Стефановым. Я обрадовался. Стефанову ведь не до перемещений, его и так ноги не держат. А мне и подавно.
После нянечка принесла в пластиковых судках сразу завтрак, обед и ужин. Заглянул санитар и стукнул на пол микроволновку. Дверь за ним затворилась – суетливо, как клетка с тигром за трусом-дрессировщиком. Было слышно, как он, сопя, с матерком, возится с пластилиновой пломбой.
У Алексея Васильевича с утра случился всплеск тонуса, и сейчас он читает.
– Стефанов, вы кофе или чай?
– Чай.
– Что проку в чае утром? Вот кофе, он действительно трезвит спросонья. К тому же, если покурить…
– Но в чае больше кофеина…
– Зато цепляет медленней, если вообще цепляет.
– Ну что ж, давайте кофе.
Я прямо в кружке заливаю кипятком из печки три ложки «велюра» и накрываю блюдцем.
– Что вы читаете сейчас?
– То, что здесь пишется о нас.
– И как там?
– Худо.
– В каком же смысле?
– А во всех.
Я подаю ему кружку, старик кивает и берет.
– Стефанов, что вы вчера такое рассуждали о балете? По-моему, душа, если есть она, плюет на тело. Душа ведь божий дар, а тело – так себе, яишня…
– Это проблема недостатка воображения.
– Или размышления?
Внезапно что-то происходит: старик мерцает долгим взглядом, тень проступает изнутри в лице. Он углубляется в усилие.
– Стефанов, что, так плохо?
– Плохо.
– Медсестру позвать?
– Я справлюсь…
Он надвигает сванскую шапочку на глаза и пытается улыбнуться – из глубины боли.
– Вы говорить-то можете?
– Могу.
– Так что ж, давайте говорить?
– Чуть позже.
Я поворачиваюсь к окну.
Снег падал так, как если бы деревья взлетали вверх в полнейшей тишине и там бы растворялись в свете… Да-а, место они выбрали вполне сказочное… Кругом – дремовая Мещера, летом, должно быть, леший водит, мох на мшарах, что твой ковер у шаха, – по щиколотку… Грибов – тьма, хоть косой мети… Я был в детстве в этих местах, два месяца проторчал в спортивном лагере на Прорве.
Стефанов приподнял с одеяла книжку, листнул три страницы, но читать не стал.
– Алексей Васильевич, может, в самом деле медсестру позвать?.. Чего мучиться-то?
Стефанов помолчал.
– Знаете, вы, пожалуй, правы. Боль, она, в общем-то, не облагораживает. Разумеется, испытание ею прибавляет мужества. Но скоро все это оборачивается каким-то нездоровым спортом.
Старик говорил с трудом, претерпевая. Я ткнул в звоночек и, подскочив, крикнул в дверь:
– Нужна помощь, срочно!