Дом в Мещере

Иличевский Александр Викторович

Охранники либо спали во мху под соснами, либо вразвалочку подбирали в шапку грибы и, скучая, перебранивались с любопытствующим из-за забора населением. Но поскольку охранники сами были обделены правдивым знанием о стройке, на этой почве у них с местными часто возникало краткое перемирие – из обоюдного любопытства. Охотнее всего охранные агенты якшались с женщинами: мужчине всегда легче признаться в своей слабости и недостаточности женщине, чем кому бы то ни было еще, а именно – другому мужчине, которому он не только не признается в личной бестолковости, но еще и мордасы начистит, доказывая свою основательность. А с женщины взятки гладки, женщина на Руси – существо заведомо исповедальное.

– Ой да, миленький, расскажи, не скрывай, страсть как любопытно, чегой-то вы туточки копаете – аль прииск какой добываете? А то баба одна врала, что прошлый

год самородок на болоте подобрала, говорит, свезла его в Рязань, машинку швейную на электричестве купила. Так мы смеялись с нее – прибедняется, а тут нате вот, вы приехали. Так что, миленький, поди много уж золотишка-то нарыли? – провоцировала настырная тетка, появляясь на ветке березы с бидончиком, полным земляники.

Наконец охранник, дружелюбно сердясь, отрывисто сообщал, что сам, мол, толком не разумеет, строят тут черт-те что – то дачу, то санаторий, но болтают еще – станцию для космической разведки.

– А вообще-то, женщина, не положено, иди-ка ты подобру-поздорову – гляди, того, обход нагрянет, скандал за контакт и разглашение случится.

Рабочие тоже только смутно догадывались, что за грандиозную напраслину они здесь, на болоте, возводят. Специально через прорабов была распущена легенда, что строят дачу самого. Домыслы же пошли дальше, да все круче – и дошли до строительства личного подземного аэродрома. Слухами местность полнилась, что особые бригады «Метростроя», ввинчивая толстый, как поезд, бур-медведку, ведут тоннель от бункера под станцией метро «Маяковская» – разветвляют ходы коммуникаций, множат площади хранилищ и ангаров – и что скоро на том краю опушки, венчая трамплин подземной взлетной полосы, будет возведен специальный холм типа дота, откуда из-за бетонных раздвигающихся ворот будут вылетать, выстреливаясь над лесом в поднебесье, специальные летательные аппараты.

Егерь Лыков сразу сказал, что все это караганда несусветная.

А потом, наливая заехавшему за саженцами молодому леснику маленькую, ему и еще раз сам себе подтвердил:

– Вот то-то и оно, что караганда, понимаешь, враки. В действительности там бункер строят. Понял? Конец света скоро. Слыхал, на будущий год обещают, в июле, 5-го? Потому и строят, шакалы боязные. Помирать неохота, вот и копошатся на скорую руку. Только там свай не по три и не по пять вбивать надо. Сколько ни вобьешь – все одно в прорву канут. Дна там от начала не бывало: хлябь там что ни на есть утробная, реликтовая – в самую сердцевину опускается. Рано-поздно схавает топь постройку, не подавится. А ты закусывай, закусывай, не стесняйся. Рыжики – продукт вполне бесценный, золотой даже… А торф?! А ежели диверсант, гад, поджог подземный сварганит? Не знают они, что ли, как торф горит? Так гудит-полыхает в недрах, что руда плавится, и там, внизу, аж до самой середины огнь идет и наверх вместе… с этой, как ее, с лавой плещет, извергается. Да ты не мечи, не мечи, на меня не смотри, тебе еще в дорогу собираться. Чуток отпил – и погодь, пока рассосется, организм слушай. В семьдесят втором – тебя тогда поди и не было, ты ж, говоришь, в позапрошлом из Лесного выпустился? Ага. Так тут под Шатурой такое было, страсть Господня прямо: танки, трактора под землю валом валились. Гусеничные машины, какие только были в округе, в лес пустили – думали огонь придавить, да куда там… Ползет на пузе, ползет, и тут – раз: плюх-хлюп, как канул. Они его давай цеплять под уздцы, тягать обратно, – вроде технику спасать надобно, а там скоро и тянуть-то нечего – махина вся, как воск, течет, одно дуло наружу, и то уже – сопля, гнется и розовым светит… А на кой оно нужно, дуло-то?.. Ну, понятно, брат наш тогда, лесничий-егерь, под самую завязку натерпелся… Мы военных в центры очагов сопровождали. А как дойдем – мать честная, кругом огонь под ногами гудит, не уймется – шевелится, шатает. Вот и бросали все и давай бегом драпать, жизнь уносить. Сами бежим, а сердце в мотне колотится, – под ногами-то зыбко, как на льду весеннем… Так эти начальнички, говоришь, санаторий строят? Ну не ты, так все равно ведь болтают, что санаторий. Ну-ну, знаем мы эти профилактории-оратории, мать их за хвост барсучий… Я вот когда в сорок первом, осенью, пацаном, тебя моложе, в Куйбышев призвался, так, пока до фронта, объект один охранял наружно, наподобье вот этого. Ну и понял я тогда, какие у власти берлоги для работы-отдыха бывают. Ты только послушай. Поставили, значит, в городе, в самом центре, здание. Четыре этажа, оцинкованная кровля, отделка, все как полагается для канцелярского помещения. Но никто еще не заезжает.

Стоит, пустое, месяц, два – ну, думаю, не до переездов: война идет. А потом смекнул. Во дворе там, за забором, нужник стоял, будочка метр на метр и на два.

Вот я и приметил через щелку, догадался. Утром туда заходит человек, рабочий. И не выходит, там сидит. Через пять минут другой по нужде отправляется. Ну, думаю, ладно, вдвоем там еще куда ни шло, а вот третий и четвертый сейчас заходят, они-то там каким образом всем скопом справятся?! Вот так-то, малый. Так я их и разгадал. Сорок человек в эту будочку утром влезли и только вечером поздно отвалили. А им навстречу еще столько же – меняются, значит, на сменках. Ну и я потом скоро сменился. И что удивительно, ни кучки земли, или хотя бы инструмент какой с собой на поверхность не брали. А куда там землю девать – тайна. Жрали они ее, что ли? После, конечно, смекнул я – когда заявили, что правительство из Москвы в Самару переводить будут, что бункер там для Сталина строили. А бункер – это тебе не метро. Бункер – это, так сказать, сразу четыре метра. Вот оно как, а ты говоришь – самолеты-перелеты, понимаешь.

Глава 8

ПРЕБЫВАНИЕ

Жизнь, как баба с пустым ведром у полыньи, слабо охнула и неуклюже, беспомощно подломилась, плюхнулась, сверзилась на часть свою основную: и то ли больно, то ли досадно, а могло быть и хуже: затылком, – вон и напрочь в непроглядное. А так – обошлось: кругом и над синева, белизна, лед блестит леденцом и – в пузырьках и трещинках, аж лизнуть охота, и подо льдом – рыба: извивается сверком, бьется, наружу просится… Рыба эта – я. Жизнь моя – наверху, в отдельном от меня обмороке. Я же, хотя и знаю, что на воздухе суши помру и погибну, отчаянно рвусь и прошусь во внешнее, к себе прийти на помощь, и – не пускают, но видеть пока дают…

Кстати, о «Форели, разбивающей лед». Интересно, с какой стороны о лед билась форель, так сказать, под пером поэта? Сам по себе образ напряженной тщеты, содержащийся в идиоме «как рыба об лед», имеет следующую иллюстрацию: рыба поймана (чтобы вытащить – долго, протяжно тянули внатяг, заговаривая срыв – «сорвись-сорвись-сорвись» – скорой рыбацкой присказкой, и даже пришлось потом, при выемке, колоть, расширяя вбок, лунку: «Какая здоровая, однако, лещуга!»), снята с крючка и кинута подле с окоченевшим уже остальным уловом. Cadaveric spasm. И будучи вброшена в пустоту, рыба принимается биться. Остервенело. Взлетая и рушась обратно оледь. Взлетая. Хлопая хвостом, точно аплодируя рыбацкой удаче. Иронично. Первый удар. Второй. Третий. Тристан идет наконец ко дну в одиннадцатом… А здесь – обратная тяга обреченности – со дна, чтоб задохнуться, вглядевшись в последний раз.

И в этом нет ничего. По крайней мере, ничего удивительного. Так что так вот и обнаружилось, что живу я здесь, пребываю. Что жизнь, она, как говорится, и на луне возможна, и хотя зыбка, словно ход облаков над озером по ветреной загородной погоде, но тем не менее, благодаря и ветру, и зеркалу ряби – возможна. И что Катя к ней вновь, как и ранее, как и странно все очень и, можно сказать, даже страшно – причастна. И все так же близка, словно прикосновение, и стремительно недоступна, как отражение в ручье.

Покуда я здесь томлюсь-ошиваюсь, Катя со мной по существу моего пребывания не обмолвилась и полусловом. Все мне чудится, что хочет сказать что-то важное, объяснить – почему, но, чему-то противясь в себе, не в силах молвить. Потому и время для меня расслоилось на цепочки значимых снов и провалы…

Этот морок необъяснимости тем более отягчен, что горбун принимает участие в том, что со мной и вокруг происходит. Мера эта полна как и прежде, несмотря на явное снижение его ранга за счет появления Кортеза, сестры-хозяйки и Наташи, у которых он пусть и на особенно важных, но все-таки – на побегушках (посылка за мною в Москву и прочие вспомогательные мероприятия).

И вот теперь, когда мы со Стефановым заполучили его к себе во владение, в залог (так как снится мне наконец, что поймал я его, уловил, посадил дохлой куклою в кресло и кляп потуже впихнул), я решил выложить горбуну накипевшее: пока спит Стефанов, все сполна рассказать и поведать по поводу здешних дел и событий.

Прямо сказать, нервы у меня не выдержали. Не знаю, что на меня нашло, какой резон у меня нашелся, что я хотел ему объяснить? Меру отчаяния? Это было бы совсем пустое, поскольку милости ждать не пристало и глупо. Я почуял, что вот именно сейчас важно начать говорить. Горбун не вырывался и, казалось, не прочь был послушать… Но с чего же начать?