Дом в овраге
Шрифт:
Глаза клоуна горели триумфом, рот приоткрылся, губы блестели от слюны, он тяжело задышал, как при совокуплении.
Внезапно Анну вырвало, прямо на колени. Задыхаясь, она со смешанным чувством ужаса и брезгливости разглядывала окровавленный скальпель. Нет, она точно сошла с ума!
Клоун прекратил танцевать и с недовольной миной следил за женщиной. Увидев следы рвоты, он брезгливо поморщился. Очевидно, поняв, что дальше разреза на руке дело не пойдет, он решительно подошел к Анне и заломил ей руку, выворачивая сустав, пока скальпель не выпал из ослабевших пальцев.
– Все. Все, все, – нежно сказал он, гладя ее по голове. – Простите меня, Аня. Я было жестоким к вам, не нужно было этого устраивать.
– Пожалуйста... Молю богом, отпустите нас! – зарыдала Анна. Клоун грустно покачал головой, после чего неожиданно ударил ее по голове пистолетом. Анна завалилась на бок, едва удерживаемая скотчем. Клоун сходил к своей машине и вернулся с аптечкой.
– Это не ваша вина, – шептал он, заботливо обрабатывая рану Анны. Промыв ее перекисью, он наложил повязку и умело забинтовал руку женщины. – Уж я-то знаю, что убить себя непросто, особенно если не торопишься на тот свет. Ну что ж, до нашего Представления остался последний звонок.
Клоун закончил перевязку, освободил конечности Анны от скотча и потащил женщину к сосне. Осторожно, почти с любовью, он уложил ее рядом со стремянкой, продел руки женщины сквозь петли в ремне, крепко затянув пряжки на подмышках. Со стороны казалось, что на Анне какая-то замысловатая наплечная кобура, к спине которой на толстом медном кольце крепилась длинная цепь. Он снова залепил ее кисти скотчем.
Далее клоун поднялся по стремянке, перебросив другой конец цепочки через толстую ветку. Затем спустился вниз и, вздохнув, зашагал к машине. Через минуту взревел мотор, и из чащи, ломая кусты, выехал автомобиль. Клоун аккуратно припарковал его возле сосны, зафиксировал цепь на бампере, сел в машину и стал понемногу сдавать назад. Бесчувственное тело Анны стало медленно приподниматься, зрелище было завораживающим и устрашающим одновременно, будто оживший мертвец поднимался из могилы.
Когда макушка женщины оказалась ровно под веткой, клоун заглушил двигатель и включил ручной тормоз. Самая трудная часть работы была выполнена.
Немного отдохнув, он взял банку «ПВА» и, поднявшись по стремянке, обильно смазал ветку клеем. Дождавшись, когда клей немного подсохнет, он принялся разделять волосы Анны на пряди и по очереди завязывать их на ветке, заливая каждый узел новой порцией клея.
– Это на всякий случай, – сказал он, неизвестно к кому обращаясь. Затем, спустившись вниз, примерился к болтающимся ногам женщины, посмотрел вниз, начертил своим огромным башмаком крест и взял в руки саперную лопату. Отдуваясь и пыхтя, он принялся выкапывать яму. Его мутные глаза то и дело оглядывались на лежащий рядом конусообразный шест, он ежеминутно облизывался, словно в предвкушении изысканного ужина.
Через полчаса все было готово. Он надежно закрепил кол вертикально, поставив рядом бутылку с растительным маслом. После этого он отошел на несколько шагов назад, любуясь проделанной работой.
– Ну вот, – произнес клоун с чувством выполненного долга. – Все считают, что кол якобы выходит изо рта, но в летописях древних говорится, что чаще всего острие выходило между ребер или из-под подмышки казненного. Откуда оно выйдет у тебя, когда твои великолепные волосы больше не смогут держать твой вес, Аня? Держу пари, что через подмышку. Ребра – это как-то неэстетично. Преуспевающая, красивая женщина с потрясающей внешностью, сейчас ты болтаешься, как баранья нога на крюке...
Тело Анны медленно покачивалось, ее маленькие белые кроссовки изредка задевали вкопанный кол.
– Итак, последний звонок! – завопил клоун, хлопнув в ладоши. Суетясь и похрюкивая, он поменял кассету, поставив симфонию Моцарта. Потом достал из рюкзака хлопушку, выдернул шнур, раздался гулкий хлопок, и все пространство заискрилось от летающих конфетти. Клоун запрокинул шампанское, делая большие глотки и ловя раскрашенным лицом цветные чешуйки конфетти, потом вытер губы и снова полез на стремянку. Клей уже «схватился», это хорошо. Он потянулся к цепи, но вдруг вспомнил о чем-то и извлек из кармана скальпель. Плотоядно улыбнувшись, он осторожно, стараясь не поранить женщину, сделал широкий надрез на ее джинсах в области промежности. Анна тихо застонала.
Пальцы клоуна зашевелились, как лапы какого-то опасного насекомого, и он, облизнувшись, отстегнул карабин, который соединял цепь с кожаными лямками. Тело Анны, теперь ничем не удерживаемое, повисло на собственных волосах, и от адской боли она моментально пришла в себя. Ее дикий, нечеловеческий крик заставил клоуна зажать уши, и он от неожиданности чуть не свалился со стремянки.
От крика пришла в себя Лиля и, недоуменно захлопав ресницами, скривила губы, готовая снова разреветься. Она пока не видела мать, но слышала ее душераздирающий крик, и от этого ей становилось еще страшней.
– А вот и я! – прокаркал клоун, появившись внезапно, как чертик из табакерки. В руках он торжественно держал белоснежный торт с вишенкой наверху. – Представление началось, – прошептал он, ставя торт на стол. – И оно будет долгим. Долгим. Очень долгим... Никаких антрактов...
Клоун развернул стул с Лилей так, чтобы она хорошо видела сосну, на которой, извиваясь в судорогах, тряслось тело матери.
– Не хочешь тортика? С ванилью? – откуда-то сверху услышала Лиля писклявый голос клоуна, и свет вокруг нее померк.
Степан Лепетов с трудом продирался сквозь густые заросли. Он и не предполагал, что лес окажется таким громадным. Его дружбаны Игорек и Димка предложили пойти порознь, и он вскоре потерял их из виду. Хотя, если быть до конца честным, он не особенно и хотел этого побега. В итоге вышло как в классике: «Все побежали, и я побежал». Подкоп делался не один день, и так сложилось, что Степана перевели в злосчастную камеру как раз накануне побега.
Здоровенный, высокий, под два метра ростом, Степан Лепетов был на удивление покладистым и уравновешенным парнем, а его простое лицо и наивные синие глаза, которые так восхищали девчонок на воле, и вовсе не вязались с его внушительными габаритами и громадными кулаками. Он вырос в селе, с детства привыкший к тяжелой работе, и в их роду все потомки по мужской линии были огромными, сильными и выносливыми. Мать рассказывала, что прадед одним ударом кулака мог оглушить или даже убить быка.
Он был как скала, но эта скала была спокойной и добродушной и не причиняла никому вреда. Степан и оказался-то в зоне по глупому стечению обстоятельств. Глупому, но роковому.
Как-то друг Жорка уговорил его пойти на свидание с девчонками. Стеснительный девятнадцатилетний Степан после долгих уговоров согласился. Вечером, после танцев в местном Доме культуры (а какие еще развлечения прикажете искать молодежи в крошечном поселке, где всего одна кафешка на весь колхоз?), к ним пристала какая-то заезжая шпана. Слово за слово, началась драка. Девчонки убежали, а Степан бросился на выручку к Жорке – того уже вовсю мутузили. Наделенный от матушки-природы недюжинной силой, он без труда раскидал нападавших, как вдруг у одного из них в руке блеснул нож. Правда, воспользоваться оружием тот не успел, так как Степан огрел его пудовым кулаком по голове. Одного удара оказалось достаточным, чтобы парень отправился на тот свет, здоровья он был хилого, как потом пояснили эксперты. Хулиган – на кладбище, а Степан – прямиком в зону на два года за превышение пределов необходимой обороны.