Дом, затерянный в снегах
Шрифт:
– Какой ты сильный! – восхитилась Соня, хлопая в ладоши. – Я бы эту железяку даже не подняла! Но зато я умею вышивать золотом по бархату, а это по силам не любому мальчишке!
Я окинул Соню скептическим взглядом: «А мальчишкам оно надо – пытаться вышивать золотом по бархату?»
Заметив мой неинтерес к теме, девушка воскликнула:
– Ты все делаешь правильно! Действуй дальше! Скоро ты увидишься со своим другом!
Нехорошие предчувствия усилились. Я опустился на четвереньки. И тут Соня сказала:
– А к музыке как ты относишься? Например, «Лунная соната» Людвига ван Бетховена тебе по душе?
Меня как прострелило.
– Что? – переспросил я.
– Бетховен тебе нравится? Я бы могла специально для тебя сыграть на фортепиано. Мой учитель говорит, что я очень способная. Почему ты на меня так странно смотришь? Я не вру. Он правда так говорит, очень хвалит меня.
– Я… я… тебе верю.
– Серьезно?
– Серьезно.
– Замечательно!
Меня затрясло – я понял, что это Соня играла «Лунную сонату» на первом этаже. Это она. Она. Точно она.
– Ну, чего же ты медлишь? Твой друг уже скучает без тебя.
Все еще трясущимися руками я взялся за обломок доски. Отбросил его в сторону. Что было в открывшемся пространстве – я еще не увидел, потому что свет был очень тусклым, да и я, нависая над полом, набрасывал на него тень…
Я оттащил второй кусок доски, побольше, чем первый. И увидел… ботинок-гриндер. Знакомый ботинок. Ботинок Алика.
В глазах потемнело. Ничего не соображая, с невидящим взглядом я стал, как остервенелый, хвататься за доски и разбрасывать их по коридору. За мной наблюдала Соня, накручивая на палец свои локоны. Кажется, в это время она упоенно рассказывала какие-то стихи.
Остановился я, только когда разломанных досок больше не осталось.
Это был Алик.
Со скрещенными на груди руками, оплетенный паутиной, с оскаленным от ужаса ртом и дикими глазами, он лежал в полу и смотрел прямо на меня. Его мутные остекленевшие глаза не мигали. Он был высохшей мумией. Зрелище не из приятных.
– Ну вот вы и встретились! Я же говорила! А ты думал, что я обманываю! Приходите вниз, я сыграю вам «Лунную сонату» или «К Элизе»! Это у меня лучше всего получается!
Соня звонко рассмеялась, но в этом смехе отчетливо различались зловещие нотки.
У меня помутилось в голове, и я, откинувшись назад, потерял сознание.
Я ощутил похлопывание по щекам.
– Очнись! Очнись!
Хлопок по щеке.
– Очнись же! Господи, что с тобой случилось? Очнись!
Я почувствовал себя в своем теле и ощутил страшную головную боль. Голова буквально раскалывалась на части, создавалось впечатление, будто мозгу было тесно в голове, и он лез наружу, и из-за этого череп трещал по швам.
– А-а-а… – простонал я.
Тишина. Ликование:
– Ты очнулся! Давай же, открывай глаза!
Я повиновался. С трудом открыл глаза. И тут же их закрыл: тусклый прежде свет показался нестерпимо ярким.
Я снова открыл глаза, сделав ладонью козырек. Точно так же болят глаза, когда человек болен гриппом. Полутьма, а еще лучше мрак – вот где комфорт.
Передо мной стоял озабоченный Алик. Увидев, что я открыл глаза, он подскочил ко мне и помог приподняться.
И вдруг перед моим мысленным взором на долю секунды вспыхнула картина: мертвый, опутанный паутиной высохший Алик лежит и смотрит прямо на меня остекленевшими глазами.
От жуткого воспоминания я подскочил, как ужаленный.
– Алик, что с тобой случилось? Ты… жив?
– Я жив? – изумился мой друг. – То же самое я хочу спросить у тебя! Ну и наваждение…
– Наваждение?
– Наваждение… Как мне плохо… Это были самые ужасные минуты моей жизни… Как я рад, что ты здесь, стоишь передо мной, а не… Бр-р-р…
Пересказывать весь наш диалог нет смысла. Скажу лишь, что история с кладовкой повторилась: как только мы вышли из комнаты, Алик сразу же потерял меня из виду. Далее, как в известном романсе – «Уж как я тебя искал, кликал, плакал и страдал…» Впрочем, хватит песен, я – не Рыжий. Когда Алик вдоволь настрадался от бессмысленных поисков, перед ним возникла девочка в старинном одеянии. Ее звали Соня. Потом – знакомство, рассуждения о музыке, намеки на то, что друга долго искать не надо, «он под тобой», ломик, звонкий девичий смех, стихи и… я, мертвый, оплетенный паутиной, замурованный в полу. Далее – темнота, головная боль. Алик очнулся и увидел меня лежащим на полу возле того места, которое он якобы разгромил ломиком.
– Вот зря мы по отдельности выходили! Надо было за руки взяться, может, этого и не случилось бы! А так – разошлись и на тебе – наваждения! – бушевал Алик. – Теперь давай мне руку – будем ходить только вместе. Больше этого ужаса я не вынесу.
Я взял Алика за руку. Находился я в странном состоянии: полусне-полуяви. Трудно было поверить, что Соня, пол, гроб – всего лишь очередная иллюзия.
– Лучше в комнату вернуться, – сказал я. – Вниз я не пойду. Там Соня.
– А вдруг нет?
– А вдруг да? Может, это она над нами издевается, в доме держит и все такое.
– Но зачем? Хоть бы объяснила…
– Ага, жди. Что-то мне подсказывает, что она (если, конечно, это ее рук дело) будет до тех пор с нами «играть», пока с ума не сведет…
Алик задумался.
– Да, ты прав… – и рассмеялся как ненормальный: – Ой, не могу-у-у, о-о-о-ой…
«Ну все, – подумал я, – это последняя стадия».
– Алик… ты чего?
Он мне объяснил причину своего безудержного смеха:
– Представь, что было бы, если бы нас увидел кто-то из класса: держимся за руки, как девчонки, да друг к другу прижимаемся. Вот бы нас на смех подняли!
И он принялся дальше покатываться со смеху.
Мне тоже стало немного веселее. Я вспомнил, что в мире есть другие вещи, кроме этого злополучного дома: школа; наш дружный класс; классная руководительница – безумная активистка; придирчивая и не по годам серьезная староста; еще есть в мире магазины, где продают мобильные телефоны или компьютеры… И вообще – мир прекрасен, особенно новогодний! Город украшен гирляндами, везде стоят елки и сосны, а эта предновогодняя суета, когда все покупают друг другу подарки! А мамы, которые весь декабрь только и делают, что делятся друг с другом рецептами вкуснейших блюд, которые потом оказываются в два счета съеденными! А запах хвои! А мандариновый! А если еще и снег идет, то большего счастья и не придумать!..