Дом
Шрифт:
Но ему никто не ответил. С той стороны шли уже короткие гудки.
Прогремел гром, первая мысль о причине звука была именно такой. Потом уже возникло ощущение, что что-то тяжелое прокатилось по кровельному железу крыши и пропало.
Семен, давно отвыкший от посторонних звуков, был, честно говоря, напуган и удивлен. Что-то происходило. Что-то выходящее за грань его понимания. Да, и Бог с ним, но последствия этого что-то пугали, как всегда пугает неизвестность. Пихтов даже отложил кисть и присел на диванчик, разглядывая сиреневого слона на холсте. Подождал так немного, но больше ничего не громыхало и с
— Бум-бурум-бурум — кхр!
Опять что-то увесистое приложилось к крыше и прокатившись, скользнуло с неё, канув в туман под домом.
— Да….уж! Чистой воды сюрреализм. И почему я сразу не сообразил? А?
Обратился Пихтов неведомо к кому. Он начинал подозревать, что это высшие сущности или братья инопланетяне испытывают его психику. Бедуины эти…Женщина, сошедшая с холста. А когда он стал писать явный сюр, ему тонко намекают, что сюр наступит в его жизни как отражение того, что он рисует. А что? В этом что-то есть…Было бы занятно посмотреть как оживет сиреневый слон и сойдет с холста круша все на своем пути. Разнесет этот дом, да и черт с ним! В конечном счете, у Семена два варианта гибели. Тихо умереть от голода или закончить жизнь самоубийством. Ну, добавится к ним третий вариант. Его затопчет персональный им собственно нарисованный слон. А что? Секс с нарисованной женщиной уже был. И смерть принять от творения рук своих…Как говорил Тарас Бульба сыну Андрию: «Чем я тебя породил, тем и убью!» Ой! Нет! Не так он сказал, но что-то в этом роде.
И хоть Пихтов шутил, пытаясь приободрится, на самом деле ему было не до шуток. Семен находился на грани отчаяний и безумия. И картина эта его была криком отчаяний последним криком, невысказанным словом, полным горечи и иносказания.
Красная пустыня. По пурпурному небу горячий ветер гонит оранжевые облака. Остывающее красное солнце закатывается за горизонт. На большой серой платформе с треугольными колесами стоит сиреневый слон и отчаянно трубит к равнодушному небу. Платформу со слоном в сторону заката, тащит шестерка черепах. Управляют черепахами двое возниц на ходулях. Черные капюшоны скрывают лица возниц, ходули стоят на черепашьих спинах. Треугольные колеса вязнут в песок, слон орет, но повозка не двигается с места. Хотя за ней стоит целый взвод людей в черных плащах с огромными капюшонными, скрывающими их головы и лица. Они в тщетном усилии упираются в повозку, силясь столкнуть её с места. А перед ними на переднем плане, на коне сидит всадник в чалме. На левой руке всадника слепой орел с колпачком на глазах. Всадник чуть повернулся к зрителю, и смотрит, пытаясь что-то сказать. Но его рот безжалостно зашит грубыми нитками. А под ногами коня в песке полу засыпанный человеческий череп…………
Как-то скучно, подумал Семен, разглядывая картину. Вот не любил он определенности, когда композиционно картина уже решена. На ней будет то-то, и то-то, вот здесь будет мужик в пиджаке, а там оно — дерево. Там будет солнце, тут небо с облаками, там горизонт протянется. А если еще сделан набросок мягким карандашом на холсте, картина становилась ему не интересна, поскольку начинала напоминать книжку раскраску для детей. Исчезал элемент неожиданности, творчества, рождения чуда, когда произведение становится таким по наитию, по решению свыше, а не по воле автора. Именно тогда персонажи перестают быть статичными памятниками самим себе, а начинают жить какой-то своей внутренней жизнью не по воле автора, а даже вопреки воле художника.
— Так не пойдет!
Семен взял плоскую кисть шестой номер, и решительными мазками стал делать новый подмалевок полностью меняя уже готовое цветовое и сюжетное решение.
— Мяу! Мяу! — донеслось откуда-то сверху, пронзительно и жалостно.
— О! Господи! Это еще что
— Мяу! — обиженно ответила галлюцинация над головой Пихтова.
Семен автоматически поднял глаза на застекленное окно, сделанное прямо в скате крыши и увидел серую в полоску кошку. Обычную такую кошку дворовой породы, с белой грудкой фартуком.
— Ты откуда взялась дуреха? — спросил Семен у кошки, рассматривая обрывок бельевой веревки рядом с ней. И в душе ожидая, что она сейчас ответит: «Сам дурак! Я из центра! Принимай шифровку». Но кошка ничего не ответила, а смотрела на Семена желтыми глазами с какой-то неизбывной тоской. Достать бы её надо, подумал Пихтов и пошел к лестнице, выходящей из мастерской на крышу.
Зеленая односкатная крыша, покрытая рифленым кровельным железом, оказалось довольно скользкой. И это её еще дождь не мочил.
— Кис-кис-кис! — позвал Семен кошку. Но она на его призыв не ответила. Так и сидела, повернувшись к человеку полосатой спиной.
— Кис-кис-кис! — повторил Семен и сделал первый шаг. Нога в тапке попыталась скользнуть ниже, и, теряя опору, Пихтов упал па пятую точку, раскинув руки, и распластавшись как препарированная лягушка на разделочной доске. Страх охолодил грудь и тонкими иголочками стал покалывать в подушечках пальцев. Твою мать! Еще сорваться не хватало? Он быстро представил себе, как его тело ухнет с крыши в туман и будет падать, и падать, бесконечно долго падать в пространстве лишенном дна. Это нам надо? Это нам не надо. А надо спасти бедное животное. Он просто не мог допустить, чтобы ни в чем не повинное животное погибло, потому, что очень жалел и любил животных, так часто страдающих по вине человека.
— Иди сюда, дуреха, — ласково позвал он кошку, подползая к ней на заднице. Но кошка на ласковое имя «дуреха» не отзывалась.
— Муська! Иди ко мне! — крикнул тогда Пихтов, и Муська разом повернула сначала ушки, а потом и голову к Семену.
То, что это кошка, а не кот Пихтов больше не сомневался, он вот как-то даже не заглядывая животным под хвост, мог отличить самку от самца. По едва заметным отличиям в движениях, по выражению глаз и мимике, четко видел нежная и грациозная эта кошка, или своенравный кот. И вот сейчас, когда взял, наконец, кошку на руки, чуть не расплакался от жалости к ней. Какие-то изверги так туго перевязали кошку веревкой под мышками и через шею, что она еле дышала.
Хантер пробыл в 305 кабинете ровно пять минут. Окинул взглядом полицейского с мятыми гармошкой погонами, и перепуганного худосочного азиата с наручниками на тонких кистях. Выслушал пространную речь дознавателя, что этот азиат и есть убийца, и ни слова не говоря, вышел.
На улице около ОВД к нему подошел посредник.
— Вот видите! — обрадовался тот, — Посмотрели?! Убедились? Все хорошо? Позвоните пожалуйста сейчас же своим …э-э-э…. Пусть они отпустят Коленьку.
— Да, да! Все замечательно! Пойдемте вон туда, на лавочку, — Хантер, ласково поддерживая посредника за локоть левой рукой, увлек его за собой, — И все обсудим.
Сидоров насторожился, и как-то опешил от внезапно доброго отношения. Но пока они шли до лавочки, которая располагалась через дорогу в скверике у гостиницы «Москва», бдительность его несколько притупилась. И он стал наглеть на глазах, требуя компенсацию за моральный ущерб ему и его ребенку. Но в ответ, Хантер так рассыпался в любезностях, и уверениях, что компенсирует ему ущерб сверх всяких ожиданий, что посредник всерьез озаботился какую сумму запросить. И пока нолики в голове Сидорова умножались и прибавлялись, они до лавочки и дошли. А когда они присели, нечто грубое, железное, твердое уперлось в бок посредника, ломая самим фактом своего существования все иллюзии.