Дом
Шрифт:
– Отпустите его, - повторил ТГ, продолжая целиться в меня.
– Как видите, у нас найдется средство, чтобы оградить себя от подобных ваших выходок.
Я отпустил начальника станции, он бережно оправил одежду, постоял, переминаясь с ноги на ногу, словно ему было неловко за мой поступок и он не знал, как загладить его, потом проговорил:
– Ну как? Мы будем осматривать хозяйство?
– и отшагнул от меня.
Я машинально поплелся за ним, как во сне, а ТТ покинул платформу и вошел в здание станции.
– Вот здесь мы посеяли пшеницу, видите, поле довольно большое, но мы справляемся, у нас даже есть ручная мельница, может, мы ее и предложим вам, молоть муку; а тут у нас огород, вот, посмотрите; а там, в стойле - корова, был и бык, но старый,
– Вот деревья, - донесся до меня сквозь копошащиеся в голове мысли его голос.
– Видите, яблони, - он наклонился и освободил ствол яблони у основания от степной колючки. Кстати, полюбуйтесь, вот эти колючки - их здесь в огромном количестве - наше спасение: зимой в печи дают отличный жар лучше всяких дров. А тут у нас...
– я следовал за ним, отупело глядя на то, он что показывал, переводя взгляд на его шевелящиеся губы, не понимая ни слова, слушал звуки его голоса, различал в них напряженную неприязнь, и все никак не мог собраться с мыслями.
– Нет, не может быть, чтобы не пришел поезд, - внезапно пробормотал я вслух.
Он замолчал, поглядел на меня и отвел взгляд, но дальше говорить уже не стал.
Весь остаток этого дня и вечер я был как в бредовом сне, все вокруг казалось мне нереальным, и действительность была на самом деле невероятной. Это впечатление усилилось, когда я вышел побродить в степи близ станции, чтобы в одиночестве обдумать свое положение, и, подняв голову к небу, вдруг почувствовал, что в небе что-то нехорошо. Я подумал: что же мне не понравилось, что ТАК насторожило, и почти тут же пронзило меня - в небе далеко вокруг, насколько охватывал взгляд, не было ни одной птицы. Ни единой птицы, что само по себе было невероятным, неестественным для меня, привыкшего, что что-то летает, парит, прочерчивает, оживляет небо. Мне стало жутковато.
Я обдумывал свое положение, и чем больше я думал, тем невероятнее казалось мне оно; до того невероятное было положение, что .нельзя было верить ни одной минуте, ни одному мгновению этой действительности; я пребывал словно в бреду, в болезни. В своей каморке я долго вышагивал из угла в угол, с непривычки поначалу часто ударяясь о предметы, постоянно на что-то натыкаясь в невообразимой тесноте и полутьме. Как выяснилось, свет тут был только дневным и из печей, с темнотой жизнь в Доме замирала. Устав вышагивать и ударяться, я сел за стол наподобие табуретки и обхватил руками гудящую от усталости голову. Так я и сидел, когда дверь тихонько открылась и вошла дочь начальника станции. Тогда вдруг я сообразил, что во всем Доме ( что ж, буду называть пока эту станцию Домом, как все они называют ее Домом с большой буквы; буду называть, как они, ведь теперь я один из них, хотя все мое существо яростно противится такому не заслуженному плену) была невероятная тишина (такая тишина, наверное, могла бы быть на старинном паруснике в открытом море во время ночного штиля, на корабле, который таинственно покинула команда). Но почему же в таком случае я не слышал скрипа половиц под ее шагами, почему не скрипели деревянные ступени, когда она сюда поднималась? Она притворила за собой дверь, подошла ко мне и молча стала разглядывать меня, да так, будто темнота вовсе не была ей помехой. Разглядывала она меня долго, как интересный музейный экспонат, будто я и не живой был, будто я и сам не разглядывал ее с живейшим интересом, насколько для подобного интереса оставалось у меня сил после всех сегодняшних потрясений. А живейший интерес она вызывала потому, что все мои мысли теперь работали в одном направлении -
– Что?
– тихо, с надеждой спросил я, когда молчание слишком уж затянулось, а прерывать его первой она, как я видел, не собиралась.
– Что?
– Я пришла сказать вам, - почти шепотом проговорила она, - чтобы вы остерегались этих людей.
– Этих людей?
– не понял я.
– Кого именно?
– Их всех, - ответила она.
– Но больше всех, пожалуй, остерегайтесь буфетчицы.
– Не понимаю...
– Она часто готовит и может подсыпать яду в вашу порцию. Прямолинейность ее была непривычной, но в дальнейшем я туже черту при разговоре заметил почти у всех обитателей Дома; очевидно, за долгие годы, что провели они вне общества людей, они отвыкли начинать разговор издалека и пускаться на какие-то маленькие хитрости с собеседником, а прямо переходили к сути дела; именно то говорили, ради чего открыли рот, без всякого рода предисловий, приличия ради. Все еще плохо соображая, одержимый мыслью, как бы поскорее отсюда выбраться, я не очень вникал в ее слова, тем не менее, даже при не очень внимательном отношении, слова ее не могли оставить меня равнодушным.
– Зачем это им понадобилось - убивать меня?
– спросил я довольно вяло, чему был рад: пусть она не подозревает, что жизнь мне очень уж дорога, тогда, может, и отнимать ее у меня им будет не так интересно, пусть не думает обо мне, как о трусе.
– Я пока ничего плохого им не сделал.
– Вы человек из другого мира, - не сразу ответила она.
– Вы не дадите нам спокойно жить. А мы ведь только недавно привыкли к своему положению. Несколько лет назад, всего лишь несколько лет, мы все - да, почти все из нас - делали все возможное, чтобы вместе ли, в одиночку ли - покинуть Городок...
– Городок?
– вскинулся я.
– Вы сказали Городок или мне послышалось?
– Почему вас это удивляет? Я так сказала потому, что все люди оттуда называют это место Городком, а вы ведь как раз оттуда. Мне хотелось сказать так, чтобы вам стало приятно...
– Приятно, - повторил я и хмыкнул, вспомнив: - Так говорила проводница в нашем вагоне: Городок. Попадись она мне, я бы в куски разорвал эту вонючку! ..
– Не повышайте голос, - таким же ровным, бесстрастным шепотом, каким говорила на протяжении всего нашего разговора, произнесла она.
– Нас могут подслушивать.
– Что?
– невольно тоже понизив голос до шепота, спросил я.
– Подслушивать?
Я сделал непроизвольное движение, чтобы подняться и подойти к двери, но ее предупреждающий, резкий жест остановил меня. В тот же миг мне почудилось, что половицы в коридоре рядом с моей дверью скрипнули, и затем скрип более отчетливый раздался где-то, надо полагать, на ступени лестницы.
– Не надо ничего проверять, - прошептала она.
– Просто говорите так же тихо, как я.
Хорошо, - подчеркнуто тихо, будто желая продемонстрировать ей свою покладистость, согласился я.
– Извините, мне некуда посадить вас. Если хотите, можете сесть на кровать.
– Хорошо, - сказала она и уселась в ногах кровати.
– Вам, должно быть, многое еще покажется у нас странным.
– Да, наверно...
– пробормотал я и спросил о том, что сейчас все остальные мои проблемы отодвигало на задний план:
– Почему вы уверены, что меня захотят убить?
– Я не говорила, что уверена, но это не исключено, -ответила она после паузы, задумчиво.
– Вы не дадите нам жить спокойно, будете стремиться убежать, будете возвращаться больной и истерзанный, потому что убежать отсюда невозможно. А больной человек в наших условиях -это огромная помеха, масса хлопот, мы все выбьемся из колеи, а нас едва-едва хватает, чтобы прокормиться и не умереть с голоду. Больной - это большая обуза. Еще большая обуза беспокойный человек. Вы будете будоражить нашу память, напоминать нам о том, что мы тоже были такими. Ведь захотите убежать, верно'?