Дом
Шрифт:
– Да. Это фокус, - пояснил я.
– Ловкость рук, понимаете?
– Не совсем - признался он.
– Значит, монета не моя?
– Папа, - обратилась к нему дочь, - это фокус, как в цирке показывают, помнишь?
– Не совсем, - повторил он.
– Смутно. Фокус, - раздумчиво повторил он, с сожалением, неохотно возвращая мне монету.
Вы могли бы как-нибудь продемонстрировать нам ловкость ваших рук? несколько жеманно опросила дочь начальника станции.
– Мы здесь так отвыкли от всяких таких зрелищ...
– Конечно, - сказал я, - с удовольствием.
Все здесь в зале были в сборе и начальник станции вторично представил нас друг другу. Они опять разглядывали меня, как экзотическое чудо, невиданную диковинку, чуть ли не с раскрытыми ртами разглядывали. Видно, как и для меня многое было здесь уму непостижимо, так же и у них не укладывалось в сознании, как мог человек
– Это наш сторож, это телеграфист, это моя дочь, это жена сторожа, - говорил он, - это буфетчица, это моя жена, прошу вас знакомиться, а это - пассажир, который по ошибке вышел на нашей станции, случайный пассажир, так сказать, представил он и меня, ни на букву не изменив своего прежнего представления, отчего я даже засомневался: на самом ли деле у него такая забывчивость, которую он старательно демонстрировал при каждом удобном случае? Тем не менее, мы все без единого слова, без единого звука вторично перезнакомились. Мне показалось, что в отличие от остальных, дочь начальника станции как-то странно посмотрела на меня и несколько значительнее предыдущего рукопожатия пожала мне руку, задержав ее на миг дольше в своей руке. Я не стал придавать этому значения, отнеся это в счет впечатления от нового человека. Позже некоторые из них, подобно ТТ, стали для меня (имен я так и не узнал) одной или двумя буквами, но пока еще предстояло пожить среди них. Начальник станции сказал: "Прошу", показав рукой на маленькую дверцу, выходящую на заднюю, гораздо более узкую, чем передняя, платформу вокзала, и мы вышли осматривать хозяйство и подыскивать мне подходящее дело. Покормить меня, видно, забыли и я не стал напоминать, так как за всеми этими потрясениями дня не особенно ощущал голод. Мы вышли из зала на заднюю платформу, которая почти тут же, через шаг-полтора обрывалась под ногами, возвышаясь меньше чем на метр над землей. Я спрыгнул с платформы и в который раз с недоумением посмотрел на бескрайнюю - насколько взгляд охватывал - степь. Начальник станции, спустившись по четырем кривым ступеням в конце платформы, подошел ко мне, глядя мне в лицо ничего не выражавшим взглядом.
– Все еще не верится, - пробормотал я, изо всех сил стараясь хоть что-то разглядеть за линией горизонта.
– Что?
– спросил начальник станции.
– Не верится, что вы туг так обособленно живете, - сказал я.
– Неужели здесь нет никаких домов или поселка? Как же так?
– Нет, - он покачал головой.
– Никакого поселка, ни домов. Да-а... Молодые поначалу часто ходили. Возьмут с собой еду и воду и пойдут. Возвращались через день-два. И моя дочь тоже. Однажды они заблудились, моя дочь и телеграфист. Три дня оставались без воды и пищи. Чудом отыскали дорогу назад. Последние километры добирались чуть ли не ползком, обессиленные. Мы их заметили километрах в двух от станции, побежали, принесли сюда, слава богу, выходили. Дочь тогда немного повредилась в уме, потом прошло, отдохнула, забылась... С тех пор я запретил всем искать жилье. Но сын сторожа не послушался и однажды убежал. Он был совсем молодой - двадцать или двадцать один. Он ушел летом, в середине лета, в самую жару, а вернулся осенью, ночью. Его нельзя было узнать. Оборванный, израненный, одичавший. Был похож на старика. Убивал, говорил, тушканчиков в степи и питался ими. Хотя здесь, близ Дома, мне не доводилось видеть ни одного тушканчика. Конечно, он тоже ничего не нашел, никаких следов человеческого жилья. Потом он долго болел, захворал легкими, кровью кашлял сильно простудился. Жена сторожа говорила, будто у него чахотка. Мы боялись идти в его комнату, даже когда он умер. Боялись подхватить заразу. Нам ведь нельзя болеть...
– Послушайте, - я чувствовал себя, как в дурном сне, - я не понимаю... не понимаю, что вам всем мешает покинуть этот вокзал, бросить все к чертям собачьим, ведь хоть и редко, но бывает же поезд, и в него можно заскочить даже за пять секунд...
– Это легко говорить, - пробормотал
Легко говорить, - повторил он с мрачным видом, - вы поживите тут сначала, потом давайте советы. Еще увидите...
– Да что тут видеть!
– вскричал я вне себя от его сонной непрошибаемости и от своей неуверенности в разговоре с ним.
– Дикость какая! Если вы хотите уехать, что вам мешает вскочить в вагон и все это навсегда забыть, оставить в прошлом, вернуться в мир, к обычной жизни?..
– Может, самая обычная жизнь и есть у нас, - сказал он, глядя в степь.
– И потом, я не сказал вам главного: нас не впускают в вагоны.
– Как?!
– мне показалось, что я ослышался.
– Как вы сказали?
– Да, да, не пускают, - повторил он.
– Ведь кто-то должен быть и работать на этой станции. Вот начальство и приказало - с этой станции никого в поезд не пускать. Проводники запирают двери, пока поезд стоит пять секунд, да и не стоит он даже и пяти секунд здесь, только притормозит - и снова поехал, будто боится, что зараза какая пристанет к нему с нашей станции. А чаще и вовсе не останавливается, проскакивает станцию на полном ходу. Вот так-то... Поначалу мы телеграфировали начальству, но они ответили, что пока не найдут нам смену, ничего не изменится, а жалования нам аккуратно поступают на наш счет в банке. Вот что нам ответили. Мы после этого телеграфировали много раз, но вскоре нам и отвечать перестали, а еще через некоторое время и телеграф перестал работать, видимо, вовсе убрали линию передач, чтобы мы им не досаждали попусту. Покойный сын сторожа однажды выбил стекла в вагоне, хотел пролезть в поезд, но его вытолкали, а поезда после этого не было целый год, да и те, что прибывали, уже не останавливались, мчались мимо...
– А как же вы говорили насчет меня телеграфисту?
– машинально спросил я, хотя тревожило меня нечто несоизмеримо большее, гораздо более важный вопрос, чем этот.
– Да это у нас уже машинально, - сказал начальник станции и откровенно, не таясь, нарочно, чтобы я заметил, и с видимым наслаждением высунул мне язык; я опешил, но, кажется, не слишком явно выказал это.
– Нечто ритуальное, спокойно продолжил он, спрятав язык и вновь приняв серьезный вид.
– Вроде игры. Он выполняет свое дело, хоть и знает, что его сигналов нигде не услышат.
– А?
– все это казалось мне до того невероятным, что почудилось на миг - я потерял способность мыслить, что называется, абсолютно потерял голову.
– А как же...
– лепетал я, как ребенок, которого бессердечно обманули, - а как же я? Что же теперь я? Что со мной будет? Меня тоже не станут пускать в поезд? этот вопрос сейчас для меня был, пожалуй, главным, и я холодным краешком мозга, остававшимся все еще несколько рассудительным по сравнению со всем остальным невообразимым кавардаком, творящимся в голове, понимал, что нелепо задавать столь серьезный вопрос человеку, который строит вам рожи, но все же надеялся получить вразумительный ответ, сам себе напоминая страуса, прячущего голову от опасности - так и я: делаю вид, что не замечаю его более чем странного поведения, тем самым как бы утверждая, что вовсе и нет подобного поведения.
Он долго смотрел на меня, но так ничего и не ответил. Потоптался на месте, будто не решаясь заговорить.
– Мы хотели посмотреть хозяйство, - напомнил он, наконец.
– Хозяйство, - машинально, как эхо, повторил я, и тут меня обожгла мысль, что я могу здесь застрять надолго, среди этих уродов, могу застрять на всю оставшуюся жизнь, если то, что он говорит - верно, и отсюда никуда не убежать; я в бешенстве схватил начальника станции за грудь, истерично закричал:
– Что же я буду?! Что же со мной? Вы должны, должны меня отправить! ..
– Я сильно тряс его, вне себя от ярости, чуть не плача от бессильной злобы, когда услышал неприятный скрипучий голос над головой:
– Отпустите старика.
Сгоряча я не сразу обратил внимание на возникший голос, тогда он повторился.
– Отпустите старика, - проверещал голос.
Я поднял голову и прямо над собой на платформе обнаружил телеграфиста и сначала, плохо соображая от бешенства, хотел кинуться на него, но что-то странное в выражении его лица остановило меня, а опустив взгляд чуть ниже, я увидел в его руке револьвер, черной дырочкой дула уставившийся мне прямо в лоб.
– Что?
– глупо спросил я, все еще держа начальника станции за грудки.